В этот миг дядя Саша внезапно притормозил, машина вильнула. Шоссе, не торопясь, переходила толстая пестрая клушка, окруженная желтыми цыплятами, которые катились вокруг нее, как шерстяные шарики. Пропустив это трогательное воплощение материнства и младенчества и слегка про себя ругнувшись, дядя Саша повел машину дальше. Я скосил глаза на красный циферблат и увидел, что стрелка спидометра дрожит у цифры восемьдесят. Хотелось успеть в Обоянь до наступления темноты. Однако держать восемьдесят на участке Кромы — Курск оказалось невозможно. Бурное развитие колхозного животноводства встало серьезным препятствием на пути нашего дальнейшего продвижения на юг. Клушка с цыплятами оказалась, так сказать, лишь первой ласточкой. Мы не учли, что это был час, когда скотина возвращается домой. Каждая деревня, каждая колхозная ферма, мимо которых мы пытались проскочить с наивысшей скоростью, — а деревни и фермы, как нарочно, стояли очень близко одна от другой, — бросали против нас весь наличный состав своих конюшен, коровников, загонов и птичников. То и дело приходилось тормозить, пропуская отары овец, стада коров, косяки лошадей. Во все стороны из-под радиатора разлетались хлопотливые куры. Скользя и падая по натертому асфальту, цепочкой переходили дорогу гуси; визжали и терлись друг о дружку застигнутые врасплох свиньи; стуча твердыми ножками, мелкой рысцой трусили перед машиной не имеющие понятия о правилах уличного движения бараны. Только умные лошади вели себя по-человечески и по мере возможности старались держаться правой стороны.
Что же касается коров, то они не обращали на нас ни малейшего внимания, весьма напоминая ту даму из чеховской записной книжки, которую в театре, на премьере новой драмы, сосед попросил снять шляпу, так как она заслоняла сцену; дама не обратила на это ни малейшего внимания; тогда сосед жалобно сказал: «Сударыня, но поймите мое положение, я автор пьесы». «А мне все равно», —ответила дама. Примерно в таком духе вели себя коровы. Одна из них, толстая, наевшаяся, смотрела на дядю Сашу красивыми, ничего не выражающими глазами. Лишь после того, как дядя Саша дал пять гудков, из которых последние три были очень нервные, корова помахала хвостом и медленно перешла дорогу, полная собственного достоинства и сознания своего выдающегося положения в советском животноводстве.
Такого рода постоянные задержки выбили нас из графика. Но мы не сердились. Слишком приятна была эта наглядная картина изобилия.
А вокруг продолжали бежать поля уже почти совсем созревшего хлеба и разнообразно живописные уголки южной части Среднерусской возвышенности.
Солнце уже опустилось почти к самому горизонту. Очень длинная тень машины бежала слева, скользя и ныряя по ржаному полю — чистому, без единого василька. Алый свет нежно заливал окрестности — ветряную мельницу, шиферные крыши машинно-тракторной станции, элеваторы.
— Куры, — сказала Женя.
— Что куры? — тревожно воскликнул замечтавшийся дядя Саша.
— Нет, это деревня так называется — Куры.
Действительно, на синей табличке было написано слово «Куры», а потом появилась и самая деревня. Мы еще поострили по поводу того, что по ее улице разгуливало громадное количество самой разнообразной домашней птицы, но, как нарочно, не было ни одной курицы. Прошло минуты две.
— Бутылки! — закричал Павлик.
И точно. Синяя табличка сказала, что мы въезжаем в деревню «Бутылки». Следующая деревня, к общему восторгу, оказалась «Сайки».
— Ну, братцы, — заметила мама, усмехаясь, — теперь еще «Рюмки» — и можно садиться за стол.
Мы стали вслух гадать, какую следующую деревню пошлет нам бог. Ребята кричали, перебивая друг друга:
— Вилки!
— Тарелки!
— Пироги!
— Закуски!
— Гости!
Но фантасмагория кончилась и дальше пошли ничем не замечательные «Воскресенские», «Троицкие», «Выселки» и прочие.
В Курск мы въехали, когда уже солнце село. Город пострадал от войны, пожалуй, еще больше, чем Орел. Я помню, как выглядел Курск вскоре после освобождения. Это были сплошные развалины. Теперь я увидел, что он так же, как и Орел, почти весь восстановлен или, вернее сказать, заново отстроен. При въезде в город мы увидели множество дорожных машин, заканчивающих свою дневную работу. Возле остановки стоял автобус линии «Харьков — Москва». Против сквера я узнал большое красивое здание ампир — желтое с белыми колоннами, в котором во время войны помещался какой-то армейский госпиталь. Тогда здание было основательно побито. Теперь оно заново отремонтировано, и сквер перед ним дышал свежей зеленью. Потом на месте почти полностью уничтоженного центра мы увидели большой архитектурный ансамбль того же нового, послевоенного стиля, который заметили еще в Орле. Обращал на себя внимание великолепный огромный дом — вишнево-красный с белым, чем-то напомнивший здание Моссовета, во всяком случае такой же видный, нарядный. Центральная площадь, залитая асфальтом, легковые машины на стоянке, кованая ограда городского сада, театральные афиши, магазины, поликлиники, многоэтажная гостиница «Курок» с рестораном в первом этаже, множество новых уже выстроенных и еще строящихся жилых зданий, мало в чем уступающих столичным, на месте декадентских сооружений дореволюционного купеческого Курска — все это мы уже видели в других городах, по которым проезжали. Но было и нечто новое. Чувствовалось что-то неуловимо южное в деревьях перед домами, в открытых балконах над подворотнями, в большом количестве парикмахерских, в уличном вечернем гулянии. Южное было также и в том, как быстро после заката темнело. Было девять часов вечера — время, когда летом в Москве еще совсем светло и долго еще не темнеет, а здесь уже по всему городу на темной горе зажглись огни, и когда мы выехали на окраину, то пришлось включить фары.
Закат чуть брезжил. На его светлом зеленоватом фоне виднелись черные профили заводов, чертежи высоковольтных столбов, поднятый шлагбаум железнодорожного переезда, но все остальное небо было уже совсем темным, ночным, и невысоко над темными полями, откуда тянуло прохладой, вкрадчиво мерцала и переливалась, как слеза, вечерняя звезда Венера. Стороной показались красные огоньки и вращающийся маяк аэродрома.
При свете фар шоссе сразу приобрело вид таинственный, даже фантастический. Пуговки дорожных указателей вдруг засветились в темноте, как кошачьи глаза. Вишневые огоньки идущих впереди грузовиков то приближались, то удалялись. Встречные автобусы дальнего следования со своими синими, как медуница, и желтыми, как львиный зев, сигнальными лампочками наверху проносились мимо с такой быстротой, что мы едва успевали разглядеть в их ярко освещенных окнах фигуры пассажиров, дремлющих в спальных креслах. То и дело на дороге, как призрак, возникала белая, фосфорическая фигура с поднятой рукой, безмолвно умоляющая подвезти. Магнием вспыхивали спицы велосипедов. Поминутно гасли и зажигались фары встречных машин, которые обменивались с нами таинственными световыми знаками, как глухонемые. И среди всей этой молчаливой световой симфонии в полосе фар безумно носились как бы раскаленные добела полевые мотыльки и мошки. Страшно хотелось спать. Ребята притихли и только изредка спросонья спрашивали:
— Скоро уже Обоянь?
Дорога в темноте казалась бесконечной. Несколько раз мы подъезжали к указателю, чтобы при свете фар посмотреть, скоро ли Обоянь. Но почему-то всякий раз это оказывался плакат, рекомендующий держать свои деньги в сберегательной кассе или заниматься во время летнего отдыха гребным спортом. Время тянулось томительно. Вдруг, когда мы уже совсем потеряли надежду когда-нибудь добраться до Обояни, которая в нашем представлении успела уже превратиться в нечто недостижимо волшебное, перед нами в черном небе загорелась синяя аргоновая надпись «Бензостанция» и красная неоновая вертикальная — «Ресторан». Потом блеснуло целое созвездие ослепительных электроламп, неправдоподобно зеленые газоны, цветники, ледяной блеск асфальтового двора и уже знакомые нам архитектурные формы белых сооружений заправочной станции. На террасе буфета сияли желтые шелковые абажуры и по радио гремела танцевальная музыка.
— Ну, граждане, это сон в летнюю ночь, — сказала начитанная Женя и вдруг, без всякой видимой связи, мечтательно прибавила: — А все-таки есть смысл после окончания школы пойти в Тимирязевку.
Я побежал узнать насчет номеров. Каково же было мое изумление и, не скрою, испуг, когда оказалось, что не только нет номеров, но даже нет и гостиницы.
— Позвольте, по мне сказали в Мценске, что есть гостиница!
— Не знаю, кто вам это сказал.
— Девушка сказала. Дежурная. «Не такая, говорит, шикарная гостиница, как у нас в Мценске, но переночевать можно».
— Так это она, наверное, имела в виду гостиницу в самой Обояни, в городе, а у нас нет.
— А в городе-то по крайней мере есть? Вы, наверное, знаете?..
— В городе определенно есть.
— И что же, хорошая гостиница?
— Некоторые ночуют.
— А то нас, понимаете, шесть человек — трое взрослых, трое детей, отмахали свыше пятисот километров, дьявольски устали.
— Ничего. Авось как-нибудь переспите.
— А до города далеко?
— Километр.
— Ну что ж… Товарищи, по коням! — с несколько наигранной бодростью скомандовал я своему семейству. — Немножко терпения — и через десять минут я вам обещаю крепкий, здоровый сон в одном из лучших отелей города Обояни.
Мы пополнили бак горючим, и сверкающее видение заправочной станции, с ее аргоновыми и неоновыми вывесками, шелковыми абажурами, газонами и танцевальной музыкой, пропало за нами во тьме. Минут пятнадцать ездили мы по ночной Обояни, по темным от деревьев провинциальным улицам, останавливая одиноких прохожих. Но никто не мог указать нам, где гостиница. Наконец какая-то добрая женщина в очках и с портфелем под мышкой — видимо, работник местного отдела коммунального хозяйства — подробно объяснила, как найти гостиницу. Мы вернулись назад к нелепо большому недостроенному кирпичному собору — по всей вероятности, начатому незадолго до революции, — мимо которого уже проезжали несколько раз. За собором был какой-то пустырь, не то рынок, окруженный глухим забором. Надо было обогнуть этот забор, свернуть в переулок — и там находится гостиница. Мы так и поступили.
От дальнейшего описания избавлю, так как это была первая и единственная неприятность за все наше путешествие: маленькая гостиница оказалась переполненной. Впрочем, мы сами виноваты. Надо было выехать из Москвы после обеда и ночевать в Мценске. Поторопились! Претензий же к городу Обояни предъявлять не приходилось, так как он сильно пострадал во время войны и еще не вполне оправился.
Едва порозовел самый краешек неба, мы поехали дальше, рассчитывая доспать в гостинице в Харькове, до которого оставалось около ста пятидесяти километров.
Дядя Саша и я на ночь оставались под навесом, в машине, выставив ноги в открытые дверцы. В общем, часа два нам удалось кое-как поспать. Остальных сердобольная дежурная кое-как умудрилась рассовать по койкам. Как и подобает путешественникам, готовым ко всяким дорожным случайностям, они держали себя мужественно. Исключение составил Павлик. Когда его на рассвете вытаскивали из койки приютившего его командировочного майора, он так сонно, так жалобно пролепетал:
— Папулечка, я тепленький!..
Серп заходящего месяца блестел еще довольно ярко, но утренний свет уже приливал. Холодный туман низко висел в незнакомой степи. На телеграфных столбах сидели отяжелевшие от росы ястребы. Солнышко взошло скромно, просто, без театральных эффектов. Слева из-за горизонта брызнули розовые лучи. Сразу потеплело. Туман поредел, утро предвещало жаркий, безоблачный день. Все еще продолжалась Россия, но уже ощущалось что-то украинское. Но что именно? Мы долго не могли понять и вдруг поняли. Белые мазаные хатки. Они еще были с русскими деревянными наличниками, но уже с соломенными, а иногда и камышовыми крышами, подстриженными ровно и аккуратно, чисто по-украински. Напоминали об Украине также мальвы в палисадниках и ветряные мельницы. Свежесть раннего утра разогнала сон. Внимание снова обострилось. Переехали через верховье украинской реки Ворсклы.
Вдалеке показалась гряда низких меловых гор. «Белгород 20 км», — сказало шоссе. Направо в долине проплыло видение громадного завода. Пожалуй, больше всего он напоминал мощный линкор, весь окутанный медленно ползущим дымом. Но только он был не темный, а белый, мутно-розовый от зари: короткие трубы, башни, мостики, решетчатые мачты, даже дым и тот был густо-белый, непроницаемый, меловой. По мере приближения к Белгороду мы обратили внимание на странное явление: соломенные крыши хат были как бы испачканы чем-то белым, будто когда белили стены, то заодно немножко помазали мелом и крышу.
Шоссе пошло под гору, описало хорошо видную внизу широкую дугу, обставленную двумя рядами маленьких бело-черных столбиков, пронеслось по пустынному в этот ранний час городу Белгороду, описало другую такую же широкую дугу в обратную сторону и вынесло из города на простор, некоторое время мчась под горой рядом с железнодорожной насыпью, по которой шел пассажирский поезд. У подошвы холма тянулся длиннейший ряд очень маленьких домиков, между которыми по одному росли очень высокие, старые деревья разных пород. Здесь были и грабы, и пирамидальные тополя, и дубы, и даже затесалась одна береза, показавшаяся весьма странной среди этой южной компании.
В небольшом болотце, заросшем рогозой, купались ребята, и утреннее пятичасовое солнце вдруг зеркально стрельнуло в глаза из его тенистой зелени.
Потом я немного вздремнул, а когда открыл глаза, все вокруг уже волшебно изменилось. Земля была совершенно плоская, даже на вид твердая, ровная, как стол, и такая черная, что я понял — это настоящий украинский чернозем. Слева тянулось в полном смысле слова необозримое пшеничное поле с высокими деревянными сторожевыми вышками, а справа — ряды еще молодой, только что выбросившей свои бунчуки, крепкой, блестящей на солнце кукурузы, или, как ее называют на Украине, пшенки. А по обеим сторонам шоссе, вдалеке, прозрачно зеленели молодые полезащитные полосы белой акации. Вдруг впереди показалось что-то высокое, ярко-красное. Я сразу догадался, что это такое, и принялся будить семейство:
— Граждане, скорее, а то пропустите редкое зрелище!
— Что? Что такое?
Дядя Саша сбавил ход, и мы поравнялись с большим алым фигурным обелиском, особенно ярким на оранжевом фоне поспевшей пшеницы. На одной грани обелиска блестел на солнце золотой государственный герб РСФСР, на другой — УССР.
— А, — сказала Женя, высовывая в окно заспанное лицо. — Наконец-то десятый! Украина. Занимает юго-западную часть Восточноевропейской равнины…
В это время мы медленно проехали мимо столба и дружно крикнули «ура» в честь союзной республики, после чего дядя Саша сразу дал девяносто. Показалась синяя доска на серебряных ножках. Зеркальные пуговки сказали: «Харьков 20 км». И как бы приветствуя нас, московских гостей, на украинской земле, высоко над нами вдруг раскрылся парашют. Освещенный нежным утренним солнцем, висел в безоблачном небе небольшой белый купол, и мы видели во всех подробностях все его выпуклости, тени, ниточки стропов и крошечного человечка, который болтался под куполом, управляя этими стропами. Незаметный ветерок снес парашют в сторону, и он мягко сел, как мыльный пузырь, где-то в поле за полосой акаций. Потом появился новый самолет, и на том же самом месте, где раскрылся первый парашют, раскрылся второй, а через некоторое время — третий. Очевидно, поблизости был какой-нибудь аэроклуб. Мы остановили машину и некоторое время любовались зрелищем, так удивительно одухотворявшим картину этого тихого, раннего утра.
Харьков начался густой дубовой рощей, вернее лесом необыкновенной красоты. Но это был лес не дикий, а хорошо ухоженный, чистый, дерево в дерево, почти парк. Шоссе рассекало его ровно, как по линейке. По обеим сторонам асфальта до стены леса еще оставалось пустое зеленое пространство, по крайней мере в два раза шире, чем самое шоссе. Таким образом, получилась необыкновенно широкая аллея длиной в несколько километров. Еще не старые дубы с короткими ветками, которые начинались очень низко, имели редкую для дубов пирамидальную форму. Уже одно это было красиво. А в соединении с конструктивной красотой безукоризненного шоссе, со всеми его указателями, знаками, стрелками, столбиками, беседками и урнами на специальных так называемых «площадках отдыха», это было просто замечательно.
Этот лес незаметно перешел в какой-то другой лес, уже обычный, но тоже очень хороший загородный парк с голубыми павильонами, тентами, скамейками, гипсовыми вазами и фигурами. Потом вдоль шоссе появились трамваи. Из-за деревьев слева показались крыши автобусного парка. Потом мелькнуло какое-то здание, похожее на электростанцию. Мы продолжали ехать по аллее, но только теперь эта аллея была обсажена уже другими деревьями, городскими: белой акацией, кленами, каштанами, пирамидальными тополями. Появились большие дома, тротуары. Аллея незаметно перешла в знаменитую харьковскую улицу — Сумскую. Хорошо мне знакомый высокий дом, где помещался ЦК КП(6)У в то время, когда Харьков еще был столицей Украины. Вот университетский сад; бывший Синельнковский театр, а в то время первый театр УССР. На миг в пролете улиц показались корпуса знаменитого харьковского Дома промышленности — первого высотного здания в Советском Союзе. Лет двадцать назад оно производило сильное впечатление. Оно и сейчас бросалось в глаза высотой своих многочисленных четырнадцатиэтажных корпусов с великим множеством окон.
Сумская начала сужаться. Теперь мы ехали в тесном ущелье красивых многоэтажных — старых и новых — домов с гранеными выступами «фонарей», балконами и окнами, украшенными цветами и вьющимися растениями. Одно за другим следовали закрытые ввиду раннего часа кафе с заманчивыми витринами, где среди арктических пейзажей и гигантских фужеров на двух языках — русском и украинском — воспевалось мороженое, или «морозиво»: сливочное, клубничное, ореховое, крем-брюле, парфе и пломбир.
Затем мы увидели разрушенный центр с садиками на месте домов, большую сплошь залитую асфальтом площадь. Бросалось в глаза множество длинных, узких цветников, разбитых на тротуарах. Окруженные очень низенькими чугунными кружевными бордюрчиками и сплошь усаженные красной геранью, вербеной и каннами, они придавали городу весьма элегантный, курортный вид. Кое-где виднелись руины кирпичных брандмауэров со старыми, довоенными рекламами. Но в большинстве случаев зияющие пустоты в ряду домов были превращены во временные скверики или уже застроены новыми домами.
Был седьмой час утра, и в городе еще было пусто. Только посередине сияющей, как серебряный поднос, площади виднелись гипсово-белые кители милиционеров да фигуры дворников, подметавших вчерашний сор. До войны Харьков славился своей «Красной гостиницей», но ее уже не существовало. Мы спросили у дворничихи адрес лучшей гостиницы и, переехав мост через Лопань, остановились перед отелем «Интурист». Такое название было вполне естественно, так как мы именно и являлись туристами, прибывшими на Украину из «другой республики». Эта часть города была мне особенно хорошо знакома, так как в 1921 году я жил как раз в этой самой гостинице, в которой жили по ордерам многие советские и партийные работники, в том числе и мы, сотрудники «Югросты». В то время маленькая вонючая речонка текла через центр города в своих естественных земляных берегах, вечно заваленных отбросами и падалью; старый деревянный мост дрожал под колесами. Теперь речка была одета в гранит, как Нева, и по широкому бетонному мосту бесстрашно катились трамваи и автомобили. Я вспомнил свою молодость и тот знойный августовский день, когда в пылыной витрине. «Югросты», где выставляли последние телеграммы, вдруг увидел в черно-красной траурной раме портрет Александра Блока, уже (начавший желтеть и выгорать на солнце.
Гостиница уцелела от войны и, в общем, осталась такой же, как была, только, разумеется, была заново отремонтирована. Я ее узнал сразу. Нам дали два больших номера с ваннами, а машину завели в знакомый мне знойный гостиничный двор и сдали под охрану дворника.
О, какое это было удовольствие, даже блаженство — хорошенько намылиться душистым мылом, посидеть в горячей воде, вычистить зубы, а потом лечь в удобную постель и под знойный звон и грохот трамваев, пробегавших под самыми окнами по бывшей Екатеринославской, уже раскаленной, как печка, заснуть по-детски, сразу, крепко, без трудных мыслей и сновидений!
Проспав часов шесть подряд, мы с аппетитом пообедали в пустом, гулком ресторанном зале, который находился в нижнем этаже гостиницы и окнами выходил во двор, на его теневую сторону, отчего в зале было приятно темно и довольно прохладно. Обед подали превосходный, вкусный, с легким украинским оттенком: борщ с помидорами, котлеты по-киевски, свежие нежинские пупырчатые огурцы.
Пока дядя Саша ездил по раскаленному добела незнакомому городу в поисках заправочной колонки, мы успели немножко погулять по бывшей Екатеринославской. Прямо против гостиницы находился шляпный магазин. Множество самых разнообразных соломенных головных уборов — мужских, дамских, детских и «подростковых», — выставленных в витрине, соблазняли нас. Мы вспомнили, что забыли запастись в Москве этими совершенно необходимыми принадлежностями крымских курортов, и купили каждому по так называемому брилю — громадной соломенной шляпе, в которой обычно работают на полях украинские колхозники. Так что когда мы поехали дальше, машина оказалась загроможденной шляпами, от которых так вкусно и совсем по-летнему пахло золотистой пшеничной соломой.
Мы въехали в Харьков со стороны парков и садов, а выехали из него через промышленные районы. Только теперь мы поняли истинные размеры этого громадного индустриального города. Во все стороны, на много квадратных километров, разбегались старые, восстановленные и новые, недавно выстроенные заводы и фабрики, сверкающие на солнце стеклянные крыши цехов, похожих на оранжереи, водонапорные башни, висячие мостики, трансформаторные будки, сети электрических проводов, фабричные трубы с лесенками и штыками громоотводов, насыпи подъездных железнодорожных путей, горы каменного угля, нефтяные цистерны и невероятно длинный, закругляющийся железнодорожный состав с платформами, уставленными новенькими тракторами «ХТЗ».
← Предыдущая страница | Следующая страница → |