Дальше пошли места, еще более связанные с войной. Я узнал населенный пункт Чернь, где тогда находился штаб фронта. Ударив со стороны Новосиля, танковая армия Рыбалко только что взяла Золотарево, последний город перед Орлом. Прямо из пекла сражения, которое количеством техники, плотностью огня, как говорили, вдвое превышало Сталинградскую битву, я к вечеру прилетел на армейском «У-2» в эту самую Чернь с тем, чтобы тут пересесть на фронтовую «эмку» и назавтра успеть в Москву, в редакцию «Правды», с корреспонденцией о нашем наступлении на Орел. Младший лейтенант посадил своего «огородника» где-то тут, не долетая до Черни, возле самой дороги, чуть ли действительно не на огороде, высадил меня, откозырял и сейчас же, не выходя из машины, улетел обратно в пекло. Я остался один в своих пропотевших полотняных сапогах, с портфелем под мышкой. Ни один регулировщик не хотел сказать, где находится штаб фронта. Я бродил по пустым дорогам, пока уже в сумерках меня не подобрал пикет особого отдела. Особисты меня узнали, посадили в свою «эмку» и отвезли по назначению. Все это было где-то здесь, и мне казалось, что я даже узнал огород возле шоссе, где меня высадили из самолета.

— По-моему, это было именно здесь, — сказал я, повернувшись к жене, и она сразу поняла, о чем я говорю.

— А помнишь, в каком виде ты тогда приехал с фронта домой? — сказала она с живостью. — В ушах, за воротником, внутри фуражки, даже в сапогах — всюду земля, руки черные, документы в нагрудном кармане насквозь пропотели…

— да, папулечка, ты потом два дня мылся и никак не мог отмыться, — сказала Женя, нежно положив мне на плечо руку.

— Ну?

— Конечно! Мы еще все время грели для тебя на кухне в большой кастрюле воду.

— И ты еще потом долго ничего не слышал, как глухой, и у тебя болели барабанные перепонки, — сказал Павлик быстро.

— Ну, это ты вряд ли помнишь, — заметила мама. — Тебе уже после рассказывали.

— Почему это Женька помнит, а я не помню? — обидчиво сказал Павлик.

— Потому, что ты еще тогда был слишком мал.

— Не так уж и мал.

— Всего пять лет.

— Пять, шестой, — поправил Павлик. — Но я все равно отлично помню. Помню, как папа приехал на грузовике, и как вместе с ним заходил сержант-танкист, и как папа привез новый трофейный пистолет. Верно, папочка, что ты тогда привез трофейный пистолет, маленький маузер? И еще привез осколок?

Но я не успел ответить, так как зеркальные пуговички известили, что скоро Мценск, а не доезжая до него километр — станция обслуживания с гостиницей. Затем показался цветничок, такой же самый, как перед Ясной Поляной, только с бюстом Тургенева. Стрелка показала поворот направо, в имение Тургенева Спасское-Лутовиново. Но так как не было указано расстояние, то мы не решились свернуть. И совершенно напрасно. Как выяснилось потом, мы сделали ошибку, выехав из Москвы так рано. Мы свободно могли выехать после обеда, с таким расчетом, чтобы попасть в гостиницу Мценской станции обслуживания к вечеру и там заночевать. А теперь было всего три часа дня, и можно было бы съездить в гости к Тургеневу. Но мы тогда еще не знали, что до следующей станции обслуживания с гостиницей — Зеленый Гай — свыше семисот километров. Это обстоятельство нас и подкосило. Но об этом потом. Теперь же, не предвидя впереди никаких затруднений, мы лихо подкатили к станции обслуживания Мценск. Мы увидели ее и прямо-таки ахнули от восхищения.

По сравнению с домиками линейных мастеров и заправочными станциями, о которых уже упоминалось, это была вилла. И какая! Большая, белая, как лебедь, с высокой прямоугольной башней, накрытой карточным домиком легкой черепичной кровельки с выступающими краями, издалека заметная над тургеневскими полями. Обширный асфальтовый двор, газоны, много цветов, перед фасадом с аркой главного входа — большой круглый бассейн с фонтаном, сбоку — вход в ресторан и открытая терраса со столиками. Рядом, за оградой, был другой, еще более обширный, асфальтовый двор — собственно станция обслуживания: гараж с четырьмя громадными створчатыми воротами, ремонтные мастерские, ряд электрических заправочных колонок и собственная электрическая станция с высокой черной трубой, питающая током эти бензоколонки, водопровод и вообще все большое хозяйство станции. Позади гаража был третий асфальтовый двор со вторым бассейном — для мытья машин — примерно такой же величины и формы, как бассейн для плавания. Но и это — еще далеко не все. По другую сторону гостиницы и ресторана было выстроено несколько длинных жилых двухэтажных домов с запасными общежитиями для проезжающих, ,на тот случай, если все номера в гостинице окажутся занятыми. Все это нарядное, ослепительно сияющее на солнце белыми стенами, красными высокими черепичными крышами и такими же самыми оригинальными трубами, как и на всех прочих строениях трассы.

Мы вышли из машины и стали совещаться, что же нам теперь делать: остаться здесь до завтрашнего утра или ехать дальше? Остаться до утра — значило бессмысленно потерять массу времени. Ехать дальше — неизвестно, где же, собственно, ночевать. До Харькова едва ли дотянем до темноты, а ехать ночью не хотелось, да и устанет дядя Саша.

Наконец приняли решение: пока остановиться здесь, как следует пообедать, заправить машину, сменить масло, несколько часов поспать, а там будет видно.

Только теперь мы почувствовали, что, в сущности, очень устали от неподвижного сидения в машине, от быстрой смены пейзажей, от блеска шоссе. Дети, разморенные жарой, шатались и готовы были стоя заснуть. Впрочем, увидев бассейн, цветники, ресторан, девочки несколько оживились, стали оправлять смявшиеся платьица и принимать позы, соответствующие роскоши обстановки. Что касается Павлика, то он откровенно спал, стоя и держась за мамино плечо.

В небольшом вестибюле, уставленном фикусами и глубокими креслами, устланном коврами и увешанном картинами, симпатичная молодая особа записала наши имена в толстую книгу, затем заперла на ключ наши паспорта в письменный стол и поручила другой, не менее молодой особе развести нас по номерам.

Мужчины, то есть дядя Саша, Павлик и я, были приведены в большой номер первого этажа с пятью свободными железными пружинными кроватями, три из которых мы и заняли. Дам, то есть маму и двух девиц, отвели по лестнице на второй этаж, в номер-люкс. Отсюда из окна с веселыми занавесками открывался вид на бассейн. Везде — в коридорах, на лестницах, в комнате отдыха — было очень прохладно и пахло свежей масляной краской.

Мы основательно вымылись, вычистили зубы и, открыв постели, задернули занавески. Что же касается машины, то она тоже получила особое место в гараже и поступила под охрану специального сторожа. Мы проспали не более двух часов, но что это был за блаженный, освежающий сон!

Было уже пять часов, и мы отправились в ресторан. Пока мы спали, на станцию прибыло несколько маршрутных автобусов, таксомоторов и частных машин. Теперь они стояли в ряд перед бассейном, пустые, с еще не остывшими моторами, пахнущие раскаленной на солнце краской, дизельным маслом, бензином, каучуком, кожей — всеми острыми возбуждающими запахами автомобиля, сделавшего длинный пробег, и над ними дрожал горячий воздух. Во внутреннем помещении ресторана все столики были заняты обедающими пассажирами и шоферами. Девушки-подавальщицы с наколочками на голове, одетые по мценской моде в преувеличенно коротенькие юбочки, что делало их еще моложе, носились туда и сюда с дымящимися тарелками щей и ромштексов. В воздухе стоял гул голосов, как на вокзале. Посетители ресторана делились на несколько категорий. Самая многочисленная была — по летнему времени — курортники, пассажиры автобусной и таксомоторной линии Москва — Симферополь, а также граждане, едущие в дома отдыха и санатории Крыма на своих машинах, вроде нас. Среди последних особенно выделялись энтузиасты автомобильного сообщения, едущие по этой магистрали на своих «Москвичах» и «Победах» во второй или даже третий раз, так сказать, старые автомобильные волки, молодые инженеры, лауреаты с женами, группы стахановцев, путешествующих в складчину, знатные угольщики в парадных мундирах, с орденами, офицеры-летчики. Многие из них уже были между собой знакомы и громко обменивались приветствиями.

— Здравствуйте, Николай Яковлевич, как ваш «Москвич»? Бегает?

— Рад снова приветствовать вас на трассе. «Москвич» чудесно бегает, дай бог ему здоровья. А ваша «Победа»?

— То же самое. Я ее весной перекрасил в неслыханный синий цвет. Где изволили сегодня ночевать?

— В Зеленом Гае. А вы?

— А мы, знаете, на берегу речки, под звездами. Наловили рыбки, разложили костер… Красота! Советую и вам.

— Примем к сведению.

Но было также немало пассажиров, едущих по делу: геологов, агрономов, радиотехников, представителей заводов, направляющихся в машинно-тракторные станции. Возле буфета стоял маленький независимый нахимовец в сдвинутой на глаза твердой бескозырке и ел большой бутерброд с любительской колбасой, чопорно запивая его грушевым напитком.

Я обратил внимание на двух очень молоденьких и очень розовых девушек в легких белых пылевичках, которые, придерживая ногами свои новенькие фибровые чемоданы с висящими на веревочке никелированными ключиками, сидели за столиком, неумело пересчитывали деньги и горячо шептались над меню, не зная, что выбрать — ромштекс или бефстроганов. По их круглым, испуганным глазам было сразу видно, что они в ресторане первый раз в жизни.

На открытой террасе, где пекло предвечернее солнце, мы дождались свободного столика и спросили окрошку и рубленые котлеты. Мороженого не оказалось.

— Товарищи, да что же это такое?! — воскликнул Павлик, горестно крутя под столом руки.

— Дети с утра сидят без мороженого, и никто не обращает внимания, — грустно заметила Женя. — Когда же, наконец, будет мороженое, я не понимаю?!

— Потерпите до Орла, — заметила мама педагогическим тоном.

— Граждане! — вдруг со странной непоследовательностью заявил Павлик, и глаза его сверкнули. — Мне пришла одна идея. Давайте купаться в бассейне!

— Только и всего?

— Да. А что?

— Ничего. Пусть она уходит и больше не приходит.

— Кто?

— Идея.

Пока дядя Саша менял масло и заправлялся, а Павлик блудливо ходил вокруг бассейна, я с наслаждением курил, думал о Тургеневе, близ владений которого все это происходило, и вспоминал стихи Полонского, обращенные к Тургеневу в Париж. Как это у Полонского?

«…Но — может быть (кто знает?!), грустною мечтой перелетел ты в край родной, туда, где все тебя тревожит, и слава и судьба друзей, и тот народ, что от цепей страдал и — без цепей страдает… Повеся нос, потупя взор, быть может, слышишь ты — качает свои вершины темный бор — несутся крики — кто-то скачет — а там, в глуши, стучит топор — а там, в избе, ребенок плачет… Быть может, — вдруг перед тобой возникла тусклая картина — необозримая равнина, застывшая во мгле ночной. Как бледно озаренный рой бесов, над снежной пеленой несется вьюга; — коченеет, теряясь в непроглядной мгле, блуждающий обоз… Чернеет, как призрак, в нищенском селе пустая церковь; тускло рдеет окно с затычкой — пар валит из кабака; из-под дерюги мужик вздыхает: «вот те на!» или «караул!» хрипит со сна под музыку крещенской вьюги. Быть может, видишь ты свой дом, забитый ставнями кругом, гнилой забор, — оранжерею, — и ту заглохшую аллею, с неподметенною листвой, где пахнет детской стариной…»

А сам Иван Сергеевич следующим образом писал о своем Спасском-Лутовинове:

«Крыши все раскрыты, заборы повалились, нигде не видать ни одного нового строения за исключением кабаков…»

Теперь же в укрупненном колхозе имени И. С. Тургенева семилетняя школа, клуб, библиотека, лекторий, медицинский пункт, новые дома, общественные постройки, молодые посадки. Более трехсот пятидесяти детей спасских тружеников в советские годы стали агрономами, учителями, врачами; инженерами, агролесомелиораторами, геологами, художниками.

Во двор въехала «эмка», обогнула бассейн и остановилась в ряду других машин. Водитель, молодой широкоплечий парень в пыльном пиджаке внакидку и винно-красной полосатой сорочке, вышел из машины, взял с заднего сиденья большой букет полевых цветов, бережно его встряхнул, поправил на лацкане пиджака целлулоидную орденскую планку и строгим, военным шагом направился к Жене и Инне, которые сидели за столиком рядом со мной, сортируя различные полевые растения, собранные во время остановок для гербария.

— Представитель колхоза. Здравствуйте, девушки Как доехали?

— Спасибо, ничего себе, — ответила Женя, с испугом глядя на букет, который протягивал молодой человек.

— Не стесняйтесь. Берите. Это у нас так полагается. Обедали?

— Да, спасибо. Съели окрошку и ромштекс.

— Вот это, девушка, зря. Напрасно тратились. Для вас приготовлен выдающийся обед. Машина подана. Поехали!

— Куда поехали? — пролепетала Женя, вопросительно глядя на маму. — Мы не можем. Нам надо ехать в Крым.

— В Крым? — молодой человек напряженно сдвинул брови. — Позвольте, а вы, собственно, кто такие?

— Мы девочки.

— Из Тимирязевки?

— Нет. Я, например, из пятьсот восемьдесят шестой, а она из балетной.

— Тогда, значит, виноват, произошла ошибка. Мне надо девушек из Тимирязевки, практиканток.

— Это мы из Тимирязевки! — закричали, выбегая из внутреннего помещения ресторана, девушки в белых пылевичках. — Это мы практикантки.

— Точно. Здравствуйте, девушки! Как доехали? Позвольте от имени нашей молодежной организации преподнести вам эти скромные полевые цветы. Обедали? Зря тратились. Вас ждет выдающийся обед! Берите букет и давайте чемоданчики. Машина подана. У нас не пропадете. Вас как звать?

— Зина и Даша.

— А меня, простите, Виктор. Поехали.

И через минуту «эмка», обогнув бассейн, выехала из ворот станции, увозя два беленьких пылевичка, четыре русых косички, связанных на затылке кренделем, два фибровых чемодана с висящими никелированными ключиками, красивого молодого представителя с орденской планкой на лацкане пыльного пиджака и громадный букет цветов.

Мы урегулировали свои счеты с гостиницей, получили паспорта, в которые были вложены квитанции, и спросили дежурную девушку, где она рекомендует нам остановиться на ночлег. Она погрузилась в размышления, видимо подсчитывая в уме километры и соображая время. Потом она заглянула в какую-то таблицу.

— До Зеленого Гая вы, безусловно, не дотянете.

— Не дотянем, — подтвердил дядя Саша с любезной улыбкой.

— В таком случае придется вам ночевать в Обояни. Там заправка и буфет…

— А гостиница?

— Гостиница, конечно, не такая, как у нас, — несколько замявшись, сказала девушка, — но все-таки спать можно.

— Ну, если немножко менее шикарная, чем у вас, так это совсем не так плохо, — хором сказали мы.

— Не такая шикарная, — повторила девушка, озабоченно глядя на ребят.

И через две минуты мы уже мчались по шоссе через Мценск. Здесь еще сильнее были заметны следы войны: заросшие бурьяном пустыри и кучи строительного мусора, обвалившиеся стены, старые воронки снарядов, остатки блиндажей, коробки домов. Ребята опять перестали вертеться, затихли. И по их серьезным лицам снова как бы пролетела тень. Но все же город был так красив по своему местоположению, что мы невольно залюбовались. Мы еще находились под впечатлением его старинной, не то купеческой, не то монастырской красоты, как уже въезжали в Орел.

Только теперь я вдруг понял, почему так приятно путешествовать именно в автомобиле. Ведь это в конечном счете не быстрее, чем на поезде, и, конечно, не так удобно, как в хорошем вагоне. О самолете и говорить нечего. Лучший способ сообщения — безусловно самолет: сказочно быстро, удобно, чисто и, если принять во внимание экономию времени, не так уж и дорого. Но автомобиль имеет то преимущество, что вы все видите. Поезд сужает кругозор. Города проплывают мимо вас в образе почти одинаковых станционных зданий и привокзальных площадей, то есть самого неинтересного, что есть в городе. Самолет, напротив, чрезмерно расширяет кругозор и так уменьшает подробности, что дает представление о местности, над которой вы летите, чисто географическое, почти условное. Автомобиль же пробегает непосредственно по деревенской улице, пересекает колхозное поле — колосья почти задевают радиатор, — кружится по кварталам городов, проскакивает через центральные площади, огибает скверы, словом, дает возможность увидеть вблизи то, что вы никогда не увидите из окна железнодорожного вагона, а тем более самолета.

Мы проехали через Орел не останавливаясь. Шестичасовое солнце, все еще высокое, но уже чуть желтоватое, жарко освещало большой город, наполовину разрушенный и на три четверти уже восстановленный. Пустые коробки домов стояли рядом с новыми зданиями — жилыми, правительственными и торговыми. Именно эти новые, большие, многоэтажные здания в основном и определяли лицо города. Чувствовался особый, послевоенный, совершенно определенно выраженный архитектурный стиль — основательный, крепкий, хорошо продуманный.

Мне кажется, что до войны у нас как-то недостаточно обращали внимание на детальную отделку домов. Новые орловские строения радуют тщательной отделкой. Особенно хороша их окраска — яркая и вместе с тем строгая. Преобладали тона глубокие, бархатистые: вишнево-красный, темно-зеленый, оранжевый. В соединении с белизной карнизов, колонн и широких гипсовых наличников, окружающих квадратные большие окна и дубовые штучные двери подъездов с начищенной медью ручек, все это производило впечатление веселое, нарядное, хотя и солидное.

Над множеством еще не вполне достроенных домов, над их кирпичными стенами, высоко в небе висели стрелы кранов. Запах горячего битума, известковая пыль над глухими ограждениями строительных площадок, вывороченные трамвайные рельсы, дорожные катки, с тяжелым пыхтением ползущие по паюсной икре дымящегося асфальта, говорили, что строительный сезон в самом разгаре.

Всюду было много зелени, цветников, старых деревьев. Возле кинематографов, где шли те же самые картины, что и сегодня в Москве, уже стоят толпы зрителей. Жарко блестя на солнце, с особенным летним скрежетом и визгом поворачивал трамвай. За оградой мелькнули гипсовые статуи, голубые павильоны — по всей вероятности, городской сад.

— А мороженое? — простонал Павлик.

— Мороженое будет в Курске, — сквозь зубы процедил дядя Саша и нажал на газ. — И так опаздываем.

Повинуясь стрелке, показавшей направление на Курск, машина вырвалась из центра и понеслась мимо старинных дворянских и купеческих особняков с гербами и без гербов, — быть может, мимо того самого «Дворянского гнезда», где некогда по аллее шла Лиза Калитина, — тенистой улицей, по-губернски широкой, очень длинной, которая и вынесла нас из города снова на простор орловских полей.

Шоссе оставалось все таким же безукоризненным. Только теперь оно почернело от солнца и восково лоснилось, как оселок, на котором правят бритву. По кромке шоссе разрослась густая трава, полная луговых цветов, и ее косили рабочие дорожного управления. Мы проехали древние Кромы.

— До сих пор третий, — глядя в окно, снова загадочно сказала Женя. — Среднерусская возвышенность…