На выезде из города наше шоссе расширилось метров до двадцати. Во все стороны от «его отделялись и убегали белые асфальтовые ленты на запад, восток и юг. То и дело стрелки показывали направление на Кривой Рог, Днепропетровск, Днепродзержинск, Сталино. За этими названиями крылись понятия: «руда», «уголь», «сталь», «электричество», «чугун».

Из ворот заводских складов непрерывным потоком выезжали на главную магистраль пятитонки, нагруженные ящиками самых разнообразных форм и размеров. На некоторых из них было написано крупными буквами: «Срочно! Для великих строек коммунизма». Поминутно сигналя и тормозя на переездах под светофорами, окруженные громадными дрожащими радиаторами грузовиков, среди которых наша машина казалась совсем маленькой, как речной катерок среди океанских пароходов, мы долго выбирались на простор. Наконец мало-помалу пробка рассосалась. Грузовики с горными комбайнами, упакованными в длинные ящики с надписью «пневматика», свернули на Сталино и на Криворожье. «Буровое оборудование» покатило на Никополь, на трассу будущего Южно-Украинского канала. Шоссе на некоторое время очистилось. Повинуясь указанию зеркальных пуговичек и синей стрелки, мы повернули в сторону электричества, на Запорожье.

Некогда, может быть, потому, что время было такое суровое, у меня о Харькове и о его окрестностях сложилось представление как о чем-то весьма скучном, неинтересном. Только теперь я убедился, как я был неправ. Окрестности Харькова оказались прекрасны. Шоссе все время плавно закруглялось то в одну сторону, то в другую. Картины природы разнообразно менялись. В них не было почти ничего типично украинского. Зеленые холмы, местами поросшие цветущей сурепкой, как бы густо посыпанные порошком серы; маленькие речки, тенисто заросшие ольхой; высокие острые черепичные крыши; коврики полей; столбы высоковольтных электролиний; дуб, ива, граб; дачные поселки с открытыми верандами маленьких голубых буфетов… Вдруг сбоку — зеленая стена очень высокого, крутого откоса с лестницей, и на его вершине среди дубового кустарника мелькают вагоны дачного поезда, а с другой стороны, внизу, — пионерский лагерь, прямоугольник пруда, окруженный малиновыми телами купальщиков. А через несколько километров уже совсем другая картина: шелковистые песчаные дюны, сосны — совсем Прибалтика, не хватает только моря.

Но вот все это кончилось. Мы въехали в молодую дубовую рощу. Здесь было так красиво, уютно и тенисто, что мы решили сделать маленький привал, тем более, что до Зеленого Гая, где предполагалась последняя ночевка, оставалось сравнительно не так далеко — километров триста, а времени только три часа пополудни. Как бы предупреждая наше желание, возле шоссе показалась очередная площадка отдыха — стол и три скамьи под тенью орешника.

И опять, как только остановились, мимо нас, обдавая ветром, учащенно замелькали машины, но теперь среди них было гораздо больше грузовиков. Это Харьков слал на юг, к уборочной, изделия своих знаменитых заводов. Проносились, сверкая в решетчатых ящиках, штабеля мужских и дамских велосипедов, вкусно блестели свежим лаком и никелем мотоциклы. Павлик смотрел на них как зачарованный. И весело было представлять, как они сначала попадут на какую-нибудь базу, потом в сельские магазины, а потом разбегутся по колхозным шоссе и полевым дорогам, увозя домой своих владельцев — председателей колхозов, счетоводов, учительниц, агрономов, зоотехников, учеников, доярок, бригадиров, — и легкий полевой ветер будет гнаться за ними, упруго наклоняя тяжелые колосья пшеницы…

Здесь мы впервые прикоснулись к нашим домашним запасам. Есть нам не очень хотелось, но мы все же закусили, «чтобы не испортилось». Московские батоны еще не успели зачерстветь и оказались вполне съедобными. Крутые яйца! стойко держались. Сыр со слезой уже не просто слезился, а буквально рыдал. Все это мы съели, запив горячим боржомом и оставив после себя на столе груду яичной скорлупы и горку соли. Но ничего нельзя было поделать: все знакомые, уже успевшие совершить автомобильное путешествие по симферопольской магистрали, в один голос утверждали, что самое изумительное во всем путешествии — делать привалы где-нибудь в лесочке и закусывать, и просто требовали, чтобы мы это непременно сделали. Таким образом, совершив под давлением общественного мнения необходимый обряд, мы сели в успевшую раскалиться машину, поехали дальше и вдруг увидели такой ячмень, что даже пришлось остановиться. Во-первых, нас поразил его цвет. Не золотой, не просто желтый, не янтарный, даже не бронзовый, хотя ближе всего подходил к светло-бронзовому. Словом, неописуемо яркий и вместе с тем какой-то тяжелый цвет чистой охры. Поле было очень большое, но совершенно ровное, как поверхность щетки. Колосья прямые, твердые, частые, один в один. Даже не верилось, что это ячмень, а не какой-нибудь другой, еще не виданный нами злак. Для того чтобы убедиться, я сбегал и сорвал тяжелый, твердый граненый колос. Это действительно был сказочный, выставочный ячмень! Именно с этого ячменя по-настоящему и началась красавица Украина.

Впереди, до самого Симферополя, не предвиделось ни одного сколько-нибудь значительного города. Запорожье оставалось несколько в стороне от магистрали. Все крупные центры также были в стороне. Мы мчались среди сплошных бесконечных массивов созревшего хлеба — рослого, частого, чистого. Казалось, что вот-вот, с минуты на минуту, должна начаться уборка. Мы с нетерпением ожидали появления первого комбайна, но проехали еще километров сто, прежде чем его увидели. Впрочем, мы уже так привыкли к равномерно быстрой езде, что время и пространство утратили для нас свою обычную меру. Они как бы слились воедино и уже не измерялись друг другом: время — пространством, а пространство — временем, а оба измерялись мерой нашего утомления, а также изменениями местности или какими-нибудь мелкими дорожными событиями. Местность была хотя и красива, но однообразна, мы не были утомлены, а потому сто километров как бы промелькнули в один миг.

Шоссе взбежало на подъем, и вдруг на повороте мы увидели комбайн. Было уже часов пять или шесть. Солнце светило искоса, отчего все вокруг со своими удлиненными тенями виделось особенно стереоскопично. По кромке пшеничной делянки медленно ползло довольно громоздкое сооружение, которое тащил на буксире большой гусеничный трактор с трубой, казавшийся совсем маленьким. Над комбайном развевался большой, очень яркий красный флаг, пронизанный солнцем. Под флагом, за штурвальным колесом стоял, подбоченившись свободной рукой, комбайнер в широкополом бриле. За комбайном по стерне волочилась большая железная клетка. Две девушки с лицами, до глаз завязанными платком, как у мусульманок, время от времени помогали вилами вываливаться из клетки кучам соломы. Из какой-то коленчатой наклонной трубы летела полова. А все поле уже на треть было выстрижено, как под машинку.

Мы не знали, что обозначает это красное развевающееся знамя, но можно было предположить, что это неспроста: то ли в честь начала уборочной, то ли боевое отличие за доблестный труд. Так или иначе, но мы высунулись из окон и дружными возгласами приветствовали флаг, в ответ на что комбайнер с достоинством снял свой бриль, раскланялся, и яркая картина скрылась за поворотом. Мы уже стали жалеть, что не остановились, но сейчас же увидели другой комбайн, правда, без флага, потом третий, четвертый… И с этого времени комбайны посыпались как из рога изобилия. Сначала ребята их подсчитывали, загибая пальцы. Но скоро перестали, так как их было гораздо больше, чем пальцев и даже чем в летних номерах «Огонька». Они были разные. Весьма скоро мы научились в них разбираться. Были комбайны на прицепе, такие, как наш первый с флагом и клеткой. Были самоходные, которые мы сразу узнавали по косому полотняному зонтику, под которым комбайнер сидел, как раджа на спине слона.

Встречались также и роскошнейшие комбайны, тоже с зонтиком, самого новейшего образца, на резиновом ходу, с никелированными фарами, красные, лакированные — игрушечка!

Ребята то и дело высовывались в окна, крича:

— Наш с прицепом!

— Самоходка!

— Красный под зонтиком!

Да, это была Украина во всем блеске уборочной!

Вдруг мы увидели на обочине пыльную коричневую «Победу» и человека в вышитой украинской рубашке с красной ленточкой вместо галстука, который, стоя посреди шоссе, отчаянно размахивал небольшой серой «панамой» из крашеной соломы. Дядя Саша сделал попытку промчаться мимо, даже прибавил газу, но на лице у человека было написано такое отчаяние, что пришлось остановился.

— Будьте такие ласковые, — нежным, плачущим голосом пропел он, хромающей рысью подбегая к нашей машине, — чи вы не позычите нам на хвилинку-другу вашего домкрату, бо ця скаженна жинка мне сейчас голову оторвет, дуже звиняюсь…

— Ничего отрывать, бо ее у тебя и так давно нема, — скороговоркой сказала молодая женщина с закутанной от солнца головой и треугольной бумажкой, наклеенной на нос, чтоб он не загорел, откуда ни возьмись появившаяся рядом. — Он свою голову уже давно потерял, — продолжала она без знаков препинания, обращаясь уже непосредственно к дяде Саше. — Вы, дуже извиняюсь, человек на вид пожилой и солидный, наверное, едете из Москвы, как я заметила по вашему номеру, так вы мне ответьте: может ли порядочный водитель .выезжать в рейс, не проверив, есть у него домкрат или нету?

— А в чем, собственно, дело? — любезно осведомился дядя Саша.

— Нет, вы мне сначала, товарищи, ответьте на мой вопрос: может так быть или не может, чтобы колгоспный шофер выезжал без домкрата? — обратилась она уже ко всем нам.

— Не может, — хором сказали мы.

— Ага! — торжествующе оказала женщина и быстро повернулась к товарищу в серой «панаме». — Теперь ты понял? А еще бывший танкист!

— Это сюда совершенно не относится, — жалобно пропел бывший танкист тонким голосом.

— Нет, относится! — грозно сказала она, сверкая темными глазами. — Пускай люди ответят: относится или не относится? Когда ты выезжал на своем танке в бой, так, наверное, у тебя все было в порядочке: и пушка и патроны… А теперь, в самый разгар уборочной, он выезжает без домкрата! И через тебя приходится останавливать на дороге людей и кланяться: «Позычьте нам на бедность домкрат сменить негодное колесо, а то у нас бригады останутся без горячего обеда». Это как называется?

Бывший танкист смущенно махнул рукой и отвернулся. Быстро достали домкрат, и пока бывший танкист при поддержке дяди Саши и Павлика менял спустившее колесо своей коричневой «Победы», в которой на заднем сиденье помещались закутанные, как дети, в стеганые одеяла кастрюли, макитры, термосы и глечики с обедом для комбайнеров, молодая женщина продолжала сыпать своей полтавской скороговоркой:

— Я вам скажу, товарищи курортники, что не каждый комбайнер согласится на холодные вареники и теплый борщ, а в особенности такой человек, как Платон Яковлевич. Звичайно, он через это штурвала не бросит, прежде чем полностью не управится, но я вас спрашиваю: как наш колгосп будет па него смотреть? Платон Яковлевич! Вы лучше спросите, с какими трудами мы его получили из МТС! Насилу уговорили! Товарищ, знаменитый от Запорожья аж до самого Воронежа! Против него, если вы хотите знать, не выстоит ни один комбайнер Советского Союза. А поскольку мы соревнуемся с соседними колгоспами на первенство Украины по сдаче зерна государству, то вы ответьте на такой вопрос: должны мы его своевременно обеспечить или не должны? Мабуть, вы думаете, что после этого всего у меня хватит совести подать такому человеку прохладный борщ? Та я лучше в речке утоплюсь, чем позволю себе сделать такую некрасивую вещь. Уже не говорю за другие бригады, которые тоже дожидаются обеда. Позор на весь район! А этот мало того, что баллоны перед рейсом не проверил, а еще домкрат дома забыл! Спасибо вы нас, товарищи, выручили, а то я уже думала бежать до ближайшего полевого стана и вызывать по радиотелефону аварийную полуторку. А вы сами, часом, не в Крым едете? А куда именно? В Коктебель? Это теперь называется Планерское. Как же, знаю. Ну, так я вам не завидую, для детей, может быть, и хорошо, но для взрослых довольно-таки скучно. Мы там запрошлый год отдыхали после уборочной в Доме медсантруда, так там только одни санитарки и старые зубные врачихи, — мне не понравилось. В Ливадии куда лучше! Ну, еще раз большое вам спасибо за домкрат. Поправляйтесь. Микола, ты уже сменил колесо? Так сидай за баранку — и поихали. Только веди машину аккуратно, чтобы не разболтался борщ и не побилась горилка.

И через некоторое время, обернувшись, мы увидели в отдалении коричневую «Победу», которая сворачивала с шоссе на полевой грейдер.

Все чаще и чаще наше шоссе пересекали твердые грунтовые дороги со стрелками, показывающими направление на разные колхозы: «Память Ильича», «Светлый путь», — а то и просто на стрелке было написано: «Дорога в поле». Часто вдалеке, справа или слева, над стеной пшеницы показывались черепичные крыши и маленькая эйфелева башня ветряного двигателя с белым ветряным колесом и хвостиком, как у кометы. То и дело попадались большие колхозные фермы, новенькие силосные башни, цистерны для горючего, очень длинные конюшни или коровники с двускатными черепичными крышами необыкновенно чистых прямых линий и самых различных оттенков красного цвета: вишневых, бледно-розовых, алых, почти шоколадных. Попадались также небольшие стандартные электростанции, конторы МТС, ремонтные мастерские, футбольные площадки. А высоковольтные столбы продолжали своим порядком неподвижно шагать через поля, скрываясь за горизонтом и вновь появляясь у самого шоссе, и по сторонам их, наверху, висели сушеные грибы изоляторов.

В соединении с полевыми просторами, блеском стремительно бегущего шоссе, легковыми автомобилями я междугородными автобусами под небом без единого облачка — все это было удивительно прекрасно, совсем ново. Но в этом еще не было ничего типично украинского. Так могло быть и на Кубани, и на Северном Кавказе, и в Заволжье, и в Восточной Сибири, и где-нибудь под Воронежем.

Но когда машина пролетела непосредственно по деревне, тут уж была самая настоящая Украина: белые мазанки с высокими, толстыми соломенными крышами, глиняными призьбами — завалинками, квадратными окошечками, обведенными синькой или охрой, с громадным деревом и колодцем-журавлем, с вишневым садочком, как бы унизанным капельками крови, с плетнями и клунями и разноцветными мальвами и чернобривцами, оранжево-черными, как ленточка ордена Славы.

Целые поля подсолнухов, крутясь, пробегали мимо нас, и были они похожи на хороводы веселых украинских дивчат в зеленых развевающихся плахтах и желтых венках на чернявых головках, а поля кукурузы стояли поодаль, как толпа молодых чубатых запорожцев с бунчуками и саблями, так что все вместе это было ни дать ни взять финал «Запорожца за Дунаем» в киевской опере.

На дорожных указателях стали попадаться названия вроде «Полтава», «Карловка», гордо проплыла надпись «Киев» со стрелкой вправо. Появились машины с киевскими номерами. С каждым километром наша магистраль приобретала все более нарядный городской вид, который усиливало присутствие милиции, строгой, но вежливой, как на улице Горького. Один за другим следовали «Дорожно-ремонтные пункты», целые усадьбы, состоящие из нескольких трехэтажных жилых Домов каждая, все того же общего оригинального стиля — с высокими черепичными крышами, расширяющимися кверху высокими плоскими трубами, балкончиками с извилистыми железными решетками, разноцветным орнаментом вокруг дверей и террас, цветниками, газонами и скамейками. В этих домах помещались ремонтные рабочие, служащие, работники дорожной милиции, инженерно-технический персонал. В громадных гаражах стояли шоссейные машины, аварийные тягачи, грузовики, мотоциклы, которые по первому требованию выходили на магистраль. Эти пункты непосредственного отношения к нам не имели, так же как домики линейных мастеров. Но они являлись составной частью трассы и в значительной мере определяли ее внешний вид. А заправочные станции с буфетами шли своим порядком, аккуратно через каждые двести километров. Словом, это был как бы некий новый, выстроенный в едином стиле и по единому плану, большой благоустроенный город, растянувшийся с перерывами на полторы тысячи километров.

Особенное внимание привлекали мосты через многочисленные речки, текущие здесь с востока на запад. Иногда речки эти были так малы и невзрачны, что казалось, не стоят своих роскошных мостов. А мосты были действительно очень хороши. Широкие, стройные, с литыми чугунными перилами, богато орнаментированными государственными эмблемами, местами посеребренные, они легко, почти незаметно переносили машину с берега на берег, объявляя хорошенькой табличкой название речки. Я сказал, что часто речки не стоили своих мостов. Но я сделал слишком поспешное заключение. Некоторые из этих речушек оказались очень стоящими. Колхозы загородили их плотинами, и получились длинные треугольные водохранилища. Один такой колхозный пруд, видимо, соорудили совсем недавно, так как из него торчал телефонный столб с проводами. В пруду купались ребята, женщины стирали белье, плавало множество уток и гусей, и еще не заросший травой черный земляной берег был усеян белым пухом.

— Граждане, мне пришла идея! — воскликнул Павлик и умоляющими глазами посмотрел на мать.

— Если она пришла, то пусть поскорее уходит, — сухо сказал дядя Саша.

— Да, но вы еще не знаете…

— Знаю. Выкупаться.

Верно, с удивлением сказал Павлик. — Как вы догадались?

— Догадаться нетрудно, но, к сожалению, это невозможно: надо торопиться, чтобы дотянуть до Зеленого Гая засветло.

Почему-то у дяди Саши была навязчивая мысль — дотягивать именно засветло, что, впрочем, регулярно не удавалось. И оригинальная идея Павлика молча удалилась.

Цифры на дорожных столбиках менялись быстро и незаметно, как на счетчике такси. Приближался тысячный километр. Мы решили отметить это событие короткой остановкой и торжественно распить последнюю бутылку московского боржома. Однако праздник наш был слегка омрачен. Желая поскорее достигнуть тысячного столба, дядя Саша погнал в гору, с большим мастерством и блеском обошел два колхозных грузовика с зерном, преодолел подъем и вышел на прямую, где посередине шоссе уже стоял пожилой офицер милиции и легким помахиванием полосатого жезла приглашал нашу машину съехать на обочину и остановиться.

— Что такое? В чем дело?

Офицер милиции неторопливо подошел к машине, приложил два пальца к головному убору, представился:

— Старший лейтенант дорожного отдела милиции такой-то, — и радушно спросил, откуда и куда мы следуем.

С видимым интересом выслушав хоровое выступление ребят, которые с большим жаром, но довольно толково изложили ему краткую историю нашего путешествия, офицер милиции одобрительно кивнул головой, а затем попросил дядю Сашу предъявить права. Он долго и внимательно, со всех сторон, осматривал книжечку, а нервное заявление дяди Саши, что мы, «винти ли, очень торопимся, так как рассчитываем попасть в Зеленый Гай засветло», пропустил мимо ушей, видимо вполне разделяя мудрое милицейское правило: тише едешь — дальше будешь. Перелистав книжечку справа налево, а затем слева направо, он постучал ее корешком по ладони и, глядя на облупившийся нос дяди Саши, сказал с мягким украинским акцентом:

— Товарищ водитель, вам должны быть хорошо известны правила автомобильного движения, а между тем вы их грубо нарушаете. Нарушение правил ведет к авариям, что угрожает жизни как лично вашей, так и ваших пассажиров, а равно и других граждан.

— Но что я сделал? — невинно удивился дядя Саша.

— Вы сделали то, что грубо нарушили правила автомобильного движения, обогнав на подъеме попутный грузовой транспорт, что правилами автомобильного движения не разрешается. Подобные нарушения недопустимы… — и т. п.

Дядя Саша сразу стал кроткий, как дитя, и время от времени с любезной улыбкой вставлял в речь офицера милиции краткие замечания, вроде:

— Слушаюсь, товарищ лейтенант. Понимаю. Учту ваши указания. Больше не повторится.

Наконец, получив свои права, в которых офицер милиции, вежливо приложив руку к козырьку, сделал специальными щипчиками небольшую дырочку, дядя Саша снова взялся за руль. Но пожилой лейтенант остановил его и вручил какую-то печатную бумажку, предварительно заставив расписаться в получении. Лишь после этого дядя Саша получил возможность тронуться дальше.

Осторожно доехав до тысячного столба, мы вышли из машины и немножко погуляли, разминаясь, затем выпили по кружке боржома, еще более горячего, чем под Харьковом, а дядя Саша вслух прочитал полученную от офицера милиции бумажку. Это был официальный талон со штемпелем дорожного отдела Главного управления милиции. На бумажке было сначала напечатано очень крупными буквами: «Вы нарушили правила движения», — а затем помельче, но тоже достаточно крупно: «Дорожный отдел милиции предупреждает вас, что нарушения правил движения дезорганизуют работу транспорта и зачастую приводят к дорожным происшествиям, подвергают опасности жизнь и здоровье граждан. При нарушении правил движения впредь вы будете подвергнуты более строгому взысканию. Дорожный отдел милиции».

Характер местности продолжал оставаться прежним, с той лишь разницей, что стало попадаться больше заново отстроенных деревень. В одном месте мы увидели хату, ровно наполовину снесенную снарядом. Так она и стояла, как бы аккуратно разрезанная ножом, от нее осталась только одна половина, заделанная новой глиняной стеной. Часто встречались хаты с новыми железными крышами, почему-то выкрашенными в черный цвет, а также полуобгоревшие деревья, обросшие новыми ветками. По-видимому, здесь шли сильные бои. Затем мы увидели табличку с надписью «Новомосковск 20 км». Сначала я не обратил на это внимания. Но потом, когда название «Новомосковск» через десять километров повторилось, я вдруг почувствовал непонятное волнение, хотя сразу и не мог понять, отчего оно происходит. Слово «Новомосковск» что-то мне напоминало, но я не знал что. Оно было больше, чем просто знакомое. С ним, несомненно, было связано что-то очень близко касающееся меня лично, всей моей жизни. Но что? Мне почему-то вдруг представились две обожженные венчальные свечи с атласными бантами, пучок искусственных, восковых цветов флёрдоранжа, белые лайковые перчатки и комичный шелковый окладной цилиндр, так называемый шапокляк, на атласной подкладке. Они хранились в комоде моего покойного отца, и в детстве я любил их рассматривать, в особенности шапокляк, который так ловко щелкал, когда я его складывал и раскладывал. Именно эти вещи, семейные реликвии, и были самым тесным образом связаны со словом «Новомосковск». Наконец я вспомнил почему. В Новомосковске венчались мои родители. Я ни разу в жизни не был в этом городе. Теперь я почувствовал сильнейшее волнение. Одновременно я ощутил себя и стариком и каким-то странным существом, еще не появившимся на свет.

— Вот что, братцы, — сказал я, оборачиваясь к детям. — Сейчас будет Новомосковск. Возможно, там сохранилась одна церковь. Так вот, знайте, что именно в этой церкви женились ваши дедушка и бабушка.