Так как мы приблизились к плотине сбоку, то не могли видеть ее всю в целом, а увидели только ее крайний верхний срез. В следующую минуту мы поняли, что уже едем по самой плотине. Справа тянулись мощные, высокие ребра с медными цифрами, убывающими по мере приближения к правому берегу: 50, 49, 48… В пролетах появлялось и исчезало большое розовое солнце, сплошным зеркальным сиянием отражаясь в полноводном озере верхнего бьефа. Это было озеро имени Ленина, то самое, откуда должен начаться Южно-Украинский канал. Узнав об этом, ребята пришли в сильнейшее волнение, и я опять услышал за спиной слова «трубы», «эстакада», «тюбинги». Слева, глубоко внизу, как на дне пропасти, струились жалкие остатки Днепра — мелкая вода нижнего бьефа с торчащими из нее голыми, острыми скалами, покрытыми мрачной, зубчатой тенью плотины, и наша машина ползла по ней, как муха по краю ступени. Какова же была мощь этой бетонной ступе ни, этого вогнутого зубчатого барьера, удерживающего своим телом Днепр, вес всей его воды и силу его течения? Какова же вся эта дикая природная энергия, так разумно превращенная человеком в электрический ток, направленный по сети высоковольтных линий в разные стороны, для того чтобы приводить в движение сотни заводов, фабрик и электротракторов? Какова же сила Советского государства, так быстро построившего эту крупнейшую электростанцию и еще быстрее ее восстановившего после войны и приступившего к неслыханному всенародному строительству более десятка подобных же сооружений, из которых одна лишь Куйбышевская гидроэлектростанция в пять раз больше Днепрогэса!

Плавно съехав с плотины на правый берег, мы обогнули целый лес масляных выключателей и глухое бетонное здание пульта управления, где нажатием одной кнопки можно включить или выключить целый район, питающийся током Днепрогэса. Город продолжался и на правой стороне. Такие же громадные здания с настурциями на балконах, такие же бульвары, парки, также много цветов, асфальта, литых чугунных фонарей. Здесь мы увидели целые улицы хорошеньких коттеджей, сохранившихся с того времени, когда Днепрогэс еще был Днепросгроем. Я приезжал сюда с Демьяном Бедным, когда только что закончили рытье котлована и вкладывали первые кубометры бетона тела плотины. По дну Днепра ползли паровозы, и колоссальная опалубка, усеянная тысячами бетонщиков, опалубщиков и арматурщиков, окруженная дощатыми сараями камнедробилок, бетономешалками и стрелами дерриков, похожих на катапульты, напоминала осаду Трои. Правый берег соревновался с левым, и по ночам берег-победитель зажигал торжественные огни. Главная контора строительства находилась на правом берегу, и уже тогда было много коттеджей, окруженных хилыми саженцами. Теперь это были уже довольно старые — во всяком случае, двадцатидвухлетние — деревья и кусты, придающие городу обжитой, уютный вид.

Все время сопровождаемые богатырского роста высоковольтными столбами, которые растянулись по три в ряд вдоль всего шоссе, к одиннадцати часам ночи мы приехали в Днепропетровск, повидались с тетей, переночевали под звуки пароходных гудков в превосходной, но до последней степени переполненной артистами двух гастролирующих театров гостинице «Астория» и рано утром переехали по одному из двух мостов обратно на левый берег Днепра, который здесь достигает полутора километров в ширину.

Здесь все носило на себе тот особый индустриальный отпечаток, который в соседстве с огромной судоходной рекой, с ее пароходами, речными трамваями, водными станциями, навигационными знаками и могучими железнодорожными мостами, по которым катятся длинные товарные составы с машинами, создает внушительное зрелище.

Мы долго ехали по пескам Приднепровья, среди заводов и фабрик, пока наконец не выехали за город. Тут нас развеселила забавная картинка. Мы обогнали телегу, в которой два колхозника везли громадную свинью. Свинья сидела сзади. Она не лежала, а именно сидела, сгорбившись и развалившись, как человек, и всем своим брезгливо-недоброжелательным видом напоминала какой-то гоголевский персонаж — не то городничего, не то Собакевича. Можно было подумать, что она едет по какому-то чрезвычайно важному делу. Между тем, когда через две минуты мы проезжали через большое богатое село, то увидели колхозный базар со множеством больших унылых свиней, которые уже лежали на земле, связанные, как мешки. Таким образом выяснилось, что нашу высокомерную свинью просто-напросто везли продавать, чего она, вероятно, даже и не подозревала.

В Днепропетровске я узнал от тети, что хотя мои родители действительно венчались в Новомосковске, но не в соборе, а в какой-то маленькой, давно уже не существующей, чуть ли не лагерной, гарнизонной церкви, так как именно в это время полк, в (Котором служил дедушка, мамин отец, стоял в Новомосковске. Тем не менее, когда около Новомосковска мы выехали на главную магистраль и я опять увидел бело-зеленый собор, воображаемая картина маминой свадьбы с новой силой встала передо мной, и я до сих пор не могу от нее избавиться, верю в ее подлинность.

В полдень, проезжая через большое колхозное село, то самое, которое запомнилось нам половиной хатки, мы остановили пожилую женщину и спросили, где тут можно купить молока или сметаны. Хотя женщина шла в колхозную поликлинику вставлять зуб, она повернула назад, повела нас к себе и вынесла из погреба два потных глечика, а также несколько глубоких тарелок и алюминиевых ложек. Мы прямо на улице, перед плетнем, на мелкой деревенской травке, расстелили свой плед и под звуки Шестой симфонии Чайковского, гремевшей в середине хаты, стали есть такую сметану, для описания которой у меня не найдется достойных красок, несмотря на весь мой многолетний литературный опыт. Это было нечто сверхъестественное!

Из хатки вышла взрослая дочь хозяйки с годовалым толстым мальчишкой на руках, затем появилась девочка, внучка лет десяти, в сопровождении двух малорослых собачек с хвостиками, завернутыми как бублики. Собаки носили, как сообщила словоохотливая внучка, несколько изысканные имена — Роза и Кукла. Возле них, нежно повизгивая, крутились два прехорошеньких щенка с черными носиками и черными глазками.

— А вас как зовут, мальчик? — спросила внучка Павлика.

— Лично меня — Павел. А тебя?

— Наталка. Наш папка говорит, что я Наталка Полтавка.

— Почему именно Полтавка? — строго спросил Павлик. — Разве пут Полтава?

— Потому, что есть такая опера «Наталка Полтавка», ее каждую субботу из Киева передают, а наш папка смеется, что я Наталка Полтавка. А вы сами, наверное, из Москвы?

— Откуда ты знаешь?

— У вас на машине московский номер. У нас тоже есть машина, только она велосипед, марки «ХВЗ», вы, наверное, слыхали? На нем наш папка ездит «у степ» устанавливать в полевых станах аппараты «Урожай», потому что он у нас, кроме того, радиотехник, а когда наша семья полностью получит на трудодни, тогда он тоже обещал купить в Киеве автомашину марки «Москвич».

— Это еще не кажи «гоп», — заметила бабушка, поправляя на разболтавшейся внучке кофточку.

— А я кажу «гоп», — быстро ответила Наталка Полтавка, поводя плечиками, — потому что в бухгалтерии нашего колгоспа папке сказали, что нам приходится больше чем одна тысяча двести трудодней. И тогда мы до вас приедем в гости на синем «Москвиче» по Симферопольской трассе, — прибавила она, искоса глядя на Павлика. — А вы, Павел, в какой класс ходите?

— Буду ходить в седьмой.

— А я пойду уже в четвертый. А у вас в школе какой язык проходят?

— Английский.

— И у нас английский. Дыс из а уиндев. Дыс из а мэп. Тхэ бук из он тхэ тэбл. Верно?

— Верно, только я не понимаю, что это за такое «тхэ».

— Ну, не «тхэ», а «вэ».

— А может быть, «цзе» ?

— Может быть, и «цзе», только вам хорошо, у вас все зубы выросли, а у меня еще один молочный шатается, и через это я не имею правильного произношения.

— Ладно. Хау ду ю ду? — строго спросил Павлик.

— Это мы еще не проходили.

— Ага! — назидательно заметила бабушка. — А берешься балакать с молодым человеком по-английски. Спрячься.

— Я еще знаю «гуд бай», — сказала Наталка Полтавка, но тут разговор на иностранном языке прервался, так как Павлику вдруг пришла идея взять одного из щеночков с собой в Москву.

Женя тотчас подхватила эту идею и стала развивать план образования и воспитания щенка в столице:

— Я его буду купать… Я его буду чесать… Он у меня будет всегда чистенький, хорошенький, воспитанненький…

— Почему это именно у тебя? — обидчиво спросил Павлик.

— Потому, что я его люблю и он будет мой, — пожав плечами, ответила Женя.

— Ну уж нет. Раз идея моя, значит, и щеночек мой.

— Ничего подобного. Пополам. Идея твоя, а щенок мой. Правда, Инночка?

Но Инночка загадочно молчала, только ее черные глаза с материнской нежностью смотрели на щенков.

— Перестаньте болтать глупости! — строго сказала мама. — Не хватало нам еще в машине щенков. И так друг на друге сидим. Никаких собак!

— Понятно, — неразборчиво сказали ребята и сейчас же стали странно переглядываться, шептаться и хихикать.

Одним словом, когда, съев сметану и облизав ложки, мы снова уселись в машину, в багажнике вдруг раздался жалобный писк.

— Эх, не мог подождать до Москвы! — сокрушенно заметил Павлик, и щенок, осыпаемый горестными поцелуями и обливаемый слезами, был высажен из машины, так и не получив столичного воспитания.

— Гуд бай! — закричала Наталка Полтавка.

— Хау ду ю ду! — ответил Павлик.

И снова шоссе понесло нас на север, мимо домиков линейных мастеров, заправочных станций, дорожно-рабочих пунктов, площадок отдыха, милиционеров рядом с синими мотоциклами, мимо дорожных знаков — треугольников против школ, красных крестиков против больниц, восклицательных знаков на железнодорожных переездах, — по сияющим голубым и серебряным мостам, по насыпям, с мелькающими столбиками, бело-черными, как аисты.

До сих пор я еще ничего не сказал о больших, ярких плакатах, расставленных на серебряных ножках вдоль всей магистрали. Один за другим они плавно набегали издали, бросались в глаза и проносились мимо, каждую минуту напоминая о том, чем живет сегодня родина. Шахтер с лампочкой на голове, бросающей вперед пучок желтых лучей, требовательно говорил: больше угля стране! Красивая молодая женщина со снопом в руках говорила, что высокий урожай увеличивает богатство Советского государства; плотина гидроэлектростанции с пенистыми струями, бьющими из гребня шлюзов, требовала отдать все силы великим всенародным стройкам коммунизма и напоминала, что коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны; белый голубь, вылетающий из рук девушки в синее небо, говорил о мире; косые зеленые клетки полезащитных насаждений и синие схемы каналов, проведенные среди пустынь, открывали грандиозные перспективы плана преобразования природы; мичуринские плоды, лысенковские злаки, люди разных профессий, книги, нефтяная вышка, электровоз, пальма, микроскоп, корзина с виноградом — все это, пролетая мимо нас, на разные лады повторяло о мире, о коммунизме.

Не останавливаясь, мы проскочили Харьков, Белгород, Обоянь.

— Ну, кончился наконец десятый, пошел опять третий,— грустно сказала Женя, когда мы миновали знакомый красный обелиск.

Проезжая через Обоянь, мы были свидетелями поразительного зрелища. На протяжении примерно трех километров по краю асфальта тянулась лента рассыпанной пшеницы, которую колхозники сушили прямо на раскаленном асфальте шоссе. Стояли шеренги наполненных мешков, проплывающих мимо нас, как на конвейере. Мы обгоняли десятки грузовиков, заваленных такими же мешками. Значит, местные колхозы уже сдали зерно государству, и только что началась выдача аванса в счет трудодней.

Теперь мы видели днем те места, между Обоянью и Курском, по которым раньше проехали ночью. Это были все те же широкие, черноземные поля, но я знал, что приближается левый фланг Орловско-Курской дуги. Слева, возле самого шоссе, показалась ограда сквера и посреди него — очень высокий, белоснежный, четырехгранный столб. Наверху столба стояла статуя советского воина в плаще и каске. Он держал высоко над головой автомат, и вся его стремительная фигура отчетливо и строго рисовалась в пустой синеве летнего неба как воплощение вечной славы и вечной памяти в одно и то же время. У подножия мелькнули венки и ленты. И снова я испытал такое чувство, будто все вокруг опять охвачено грозной тишиной войны и эта тишина — громадная, подавляющая — стоит от неба до земли, как бы предостерегая и все время заставляя напряженно вслушиваться в странные колебания воздуха над северным горизонтом. Видимо, это мое чувство передалось и ребятам, так как они вдруг притихли. Мелькнул дорожный указатель, и зеркальные пуговички предупредили: «Парк Орловско-Курской дуги 10 км». Справа, возле шоссе, — установленный на белом цоколе черный танк с красной Надписью на броне — «Колхозник Татарии». По сторонам танка стояли две гипсовые фигуры автоматчиков с откинутыми за спину плащ-палатками. Мимо цветников в глубь степи тянулись дорожки, обсаженные молодыми деревцами, и вдалеке виднелось еще несколько гипсовых фигур, маленькая противотанковая пушка и зенитный пулемет. Мы остановились и вышли из машины.

Павлик подбежал к дорожному указателю и громко прочел:

— «Здесь, на Курской дуге, с 6 по 15 июля 1943 года Советская Армия нанесла сокрушительный удар по немецко-фашистским захватчикам, стремившимся к порабощению нашей Родины».

Некоторое время он стоял молча и вдруг закричал:

— Товарищи, смотрите, тот самый телеграфный столб, тот самый танк, то самое поле! Я его сразу узнал. Помните картину в Третьяковской галерее «На Орловско-Курской дуге»? Это здесь, на этом самом месте! Только нет пожаров! Смотрите, смотрите!

— Тише! — сказала Женя вполголоса, почти шепотом. — Здесь не надо шуметь: это поле битвы.

С серьезным лицом она пошла на цыпочках и сорвала несколько веток цикория с бледными голубыми цветами, и я понял, что она их сорвала не для гербария, а на память.

Одновременно с нами к парку подъехала другая машина — синий «Москвич»; из нее вышел генерал в красных лампасах, с женой, и теперь они медленно шли об руку по дорожке, мимо цветников и скамеек парка. Генерал снял фуражку, вытер платком остриженную седеющую голову, отливающую на солнце кавказским серебром с чернью. Иногда генерал останавливался и внимательно оглядывался по сторонам, как человек, попавший в родные места и узнающий забытые предметы.

А громадная тишина продолжала стоять над странно знакомым, уже убранным полем, и по другую сторону шоссе, невдалеке, как раз против черного танка, среди сияющего паутиной жнивья стоял закончивший работу комбайн, в тени которого, положив под голову свернутый макинтош, спал комбайнер. И этот комбайн тоже казался памятником. И нелегко было понять: как пахарь, битва или, наоборот, как битва, пахарь отдыхает?

Мы некоторое время молча, с непокрытой головой стояли возле черного танка, а потом поехали дальше, время от времени встречая по дороге братские могилы и памятники, связанные с битвой на Курско-Орловской дуге. И среди них особенно сильно, требовательно звучали слова на дорожном плакате: «Миру — мир!» — женщина с суровым лицом, прижимающая к груди ребенка, держит в руке лист бумаги — «Закон о защите мира».

В сумерках проехали Орел. Возле Мценска зажгли фары. Над станцией обслуживания в ночном небе уже горели неоновые и аргоновые вывески и вкрадчиво теплилась Венера. На этот раз гостиница оказалась переполненной, и нас всех устроили в запасной комнате общежития, где мы превосходно переночевали, хотя и в тесноте, но не в обиде, на удобных кроватях, которые, впрочем, уже назывались койками.

И вот наступил последний день нашего путешествия.

До сих пор над нами все время было жаркое, совершенно безоблачное небо, которое мы как бы везли с собой из Крыма. Но перед Тулой на горизонте показались облака. Они постепенно разбежались по всему небу, и теперь это уже было не южное, а милое среднерусское небо последних чисел июля, не знойное, а просто горячее, с островками тучек, так нежно смягчающими солнечный блеск.

Нас охватило нетерпеливое желание поскорее приехать в Москву. Дядя Саша полностью разделял это общее настроение и, надев очки, жал во всю ивановскую.

Мы промчались по Туле. За Серпуховом навстречу нам грянул торжественный марш духового оркестра. Блестели трубы, развевались голубые знамена, на трибуне виднелись летние картузы «отцов города», шумела толпа, на траве стояло много разных легковых машин, мотоциклов, в ромашках лежали велосипеды. Прыгая по зеленым кочкам, прямо в лес пронеслась колонна мотоциклистов в ярких комбинезонах с большими номерами, в яйцевидных серебряных шлемах, не надетых, а как бы поставленных на голову, так что у каждого мотоциклиста казалось по две головы, одна на другой. Это был старт какого-то большого мотокросса по пересеченной местности. И вся живописная, яркая картина так подействовала на ребят, что они вдруг запели хором: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» — в темпе бодрого марша, причем Павлик весьма художественно изображал губами звуки и тромбона и турецкого барабана в одно и то же время.

Мы обогнали вереницу грузовиков с большими четырехосными прицепами. Они везли из Крыма в Москву фрукты и овощи. В щелях решетчатых ящиков, уставленных штабелями выше бортов, виднелись яркие, лакированные помидоры, белокурые, крепко завитые головки цветной капусты, крупные черно-лиловые сливы, покрытые пятнами бирюзовой пыли. Потом мы обогнали несколько таких же грузовиков с яблоками из Орловской и белыми вилками ранней капусты из Курской области и из Запорожья. Впоследствии я узнал, что в этом году оттуда по шоссе завезено в столицу свыше пяти тысяч тонн фруктов, то есть больше десяти железнодорожных составов!

Пронеслись по чеховским местам, и я снова почувствовал в них что-то бесконечно родное, неповторимое, как живопись Левитана, как музыка Чайковского. И я вдруг так живо представил себе усадьбу Мелехово, дружную чеховскую семью, приезжих гостей, двух такс — Хину Марковну и Брома Исаевича — и самого Чехова в полотняном картузе, красивого, с прекрасным белым лбом, который собирает в Лопасненском лесу грибы вместе с молодой, необыкновенно красивой девушкой. Лика держит его под руку, а он, пошевеливая тросточкой молоденькие елки, под которыми сидят во мху боровички, похожие на только что испеченные булочки, искоса посматривает на Лику через пенсне со шнурком добрыми, грустными, немного смущенными глазами.

И мне снова, как и всегда, когда я проезжаю здесь, показалось, что на всем — и на этих густых лесах и на этом нежном небе с тенистыми тучками — лежит неуловимый свет какой-то давней любви, какого-то грустного несбывшегося счастья.

А вокруг было столько радости, движения! Вот место, где мы обогнали учительницу на велосипеде. Шоссе продолжало стремительно нестись, увлекая назад домики линейных мастеров, площадки отдыха…

Только теперь, проехав туда и обратно, мы полностью почувствовали, какое, в сущности, громадное сооружение эта магистраль Москва — Симферополь, сколько в нее вложено вдохновенного труда, художественного вкуса, технической мысли.

Я не люблю дикой природы. Пустое море меня пугает. Дремучие леса и безлюдные горы наводят уныние. Природа хороша лишь тогда, когда ее одухотворяет деятельное присутствие человека — строителя и преобразователя мира, вооруженного высшим разумом и непреклонной волей. Теплоход в открытом море. Маяк на скалистом берегу. Альпинист, подымающийся на пик. Шоссе, проложенное в тайге. Плотина электрической станции, смирившая реку. Мичуринская яблоня. Ветвистая пшеница Лысенко. Хлопковая плантация. Полоса зеленых насаждений. Канал в пустыне. Вот что делает природу повстине прекрасной! Природа — это самое консервативное из того, что есть в нашей стране. И мы не зря, для того чтобы построить коммунизм, приступили к ее коренному преобразованию. Мы заставили ее нам служить.

Казалось бы, что особенно замечательного в шоссе, по которому мы неслись, приближаясь к Москве? Мы уже так привыкли к размаху наших пятилеток, что иногда равнодушно проходим мимо громадных, даже удивительных сооружений, которые на первый взгляд кажутся нам незначительными. Между тем, когда мы начали приблизительно подсчитывать, то выяснилось, что асфальтом симферопольской магистрали можно было бы покрыть площадь примерно в пятнадцать квадратных километров и если бы можно было на эту площадь свезти все шоссейные сооружения, то получился бы город в несколько сот превосходных домов и особняков очень красивой, оригинальной архитектуры, покрытых черепицей, с десятком ресторанов, двумя гостиницами, множеством гаражей, собственными электростанциями, водопроводом, канализацией, телефонами, дорожной милицией и радиоузлами — совершенно новый город, построенный в каких-нибудь три года.

Ребята были так поражены этим открытием, что некоторое время молчали, а потом Женя сказала:

— Граждане, выходит, что наша дорога — тоже стройка коммунизма?

— Выходит, что так.

— А мы едем и ничего не знаем, — прибавил Павлик и вдруг закричал: — Подольск!