Мы промчались через Подольск и стали подниматься в гору. По сторонам широкого, закругляющегося шоссе замелькали знакомые серебряные столбики; на каждом из них красная зеркальная пуговичка, блестящая, как малиновый леденец.

— Подождите!

Машина остановилась. Мы вышли из нее, спустились вниз по откосу шоссейной насыпи и очутились перед деревянным домиком с маленьким мезонином. На крашеной бревенчатой стане была прибита белая мраморная доска.

Через низенькую калитку мы вошли в палисадник, где вдоль чистой дорожки росли ряды высоких бальзаминов с полупрозрачными голенастыми стеблями. И мы снова испытали такое же, ни с чем не сравнимое волнение, как и в Ясной Поляне, когда из кустов столетней сирени смотрели на белый флигель с зеленой крышей. Только теперь это волнение было, пожалуй, еще острее, глубже. За уездным домиком находился тесный фруктовый сад, уютный, тенистый, в конце его серебристо трепетали на солнце несколько громадных, старых ив, а за ивами виднелся высокий глухой забор с открытой калиткой, в которую был виден крутой противоположный берег реки Пахры.

Мы поднялись на крылечко. Ребята шли, взявшись за руки, старались не скрипеть сандалиями. Мы увидели кухню с русской печью и запечьем, занавешенным ситцевым пологом. За нею следовала небольшая комната в духе тех уездных столовых, в которых не только обедали, но и спали и принимали гостей: бумажные обои, простые стулья, фикусы, стол и над ним висячая керосиновая лампа под белым колпаком, и все это освещено сквозь белые кисейные занавески мутной зеленью летнего сада.

Посреди комнаты стояло несколько девушек и юношей с сумками и свертками в руках — экскурсия московских студентов, которым давала объяснения директор музея:

— Этот домик принадлежал местной учительнице Кедровой, сдававшей его Марье Александровне Ульяновой, матери Владимира Ильича, которая жила здесь со своими детьми — Марьей Ильиничной и Дмитрием Ильичем. Сюда в девятисотом году летом приехал Владимир Ильич после Шушенской ссылки и несколько недель гостил у матери перед отъездом за границу. Как видите, здесь семья Ульяновых жила в еще более скромных условиях, чем в своем домике в Симбирске. В нижнем этаже помещались Марья Александровна, Дмитрий Ильич и Марья Ильинична. Сам же Владимир Ильич жил наверху, там он и работал.

— Простите, это все вещи подлинные? — ломающимся юным баском спросил высокий студент в спортивной рубашке на «молнии», который все время что-то быстро записывал шариковой авторучкой в записную книжку.

— Лампа и обеденный стол подлинные, — ответила директор.

И вдруг эти обыкновенные вещи приобрели какое-то новое, необыкновенное значение. Они уже не были просто столом и просто лампой, а именно тем самым столом, за которым обедал в крупу семьи Владимир Ильич, и той самой лампой, которой он, наверное, не раз касался и даже, может быть, которую зажигал своими собственными руками. Это волшебство подлинности было так неотразимо, что студенты один за другим стали на цыпочках подходить, отворачивать скатерть и осторожно трогать этот «ленинский» стол и касаться пальцами бронзового резервуара этой «ленинской» лампы. Лица у них сделались строгими, полными такой глубокой любви, такого благоговения, что это сейчас же передалось и нашим ребятам, все еще находившимся под впечатлением стремительного движения по симферопольской магистрали: один за другим они подошли, погладили доску стола и, привстав на носки, коснулись лампы. Здесь же выставлена копия известной картины: Ленин стоит на балконе; сквозь узкие листья ив внизу сверкает Пахра, за ней простираются беспредельные просторы русской земли; опершись маленькой сильной рукой о перила, стремительно подавшись вперед, зорко прищурившись, он как бы всматривается в будущее.

Затем мы обошли вместе со студентами остальные две комнатки нижнего этажа. В одной стояло пианино, старенькое, потертое, с профилем Моцарта, в другой кровать Марьи Александровны, чудесной, благородной русской женщины, матери, воспитавшей целую семью русских революционеров Ульяновых, один из которых стал великим Лениным.

Мы долго стояли перед этой совсем простой, узкой железной кроватью, по-девичьи строго и аккуратно застланной летним стареньким одеялом, и я видел, как у одной из студенток, очень молоденькой и необыкновенно красивой девушки с русыми косами, связанными на затылке, дрожал маленький розовый подбородок. И я никогда не забуду сложного выражения горечи, восторга и гордости на ее суровом и вместе с тем нежном лице и движения ее пальчиков, быстро перебиравших клеенчатую сумку. Потом мы поднялись по крутой некрашеной лестнице в мезонин с оклеенным белой бумагой потолком, таким низким, что я почти доставал до него головой. Ничего лишнего. На белой стене маленькая черная полка с книгами — Добролюбов, Чернышевский, Пушкин. Перед балконной дверью совсем простой столик с маленькой, точно игрушечной, лампочкой под темно-зеленым стеклянным абажурчиком. Рядом — два тома Белинского. Старенькая качалка с потертым ковриком на спинке. Казалось невероятным, что именно здесь, в этом самом крошечном уездном мезонине, жил Ленин, садился на эту самую качалку… Было лето, зеленые отсветы июльского сада скользили по стенам, оклеенным белыми бумажными обоями. Снизу доносились бегущие звуки старенького звонкого пианино с пожелтевшими клавишами и головой Моцарта в медальоне. Позади — Шушенская ссылка, идейный разгром народников, впереди — заграница и основная, главная задача: создать подлинно революционную массовую партию нового типа. С чего же начать? Прежде всего — печатный орган, газета. Необходимо создать партийную печать нового типа — большевистскую. Борьба? Да, будет борьба! За это и поборемся! А летний день продолжал сиять, зеленые отсветы скользили по стенам, и Ленин вышел на балкон.

Сквозь узкие Листья ив внизу сверкала Пахра, за ней простирались беспредельные просторы родной земли, которую он так страстно любил и за счастье которой вступил в смертельную борьбу со всеми темными силами старого мира. Опершись маленькой сильной рукой о перила, всем телом стремительно подавшись вперед, зорко прищурившись, он как бы всматривался в будущее и с высоты видел то самое животворное, очистительное пламя Октября, которое разгорелось из его искры над Россией, над всем миром…

И снова навстречу нам, стремительно разворачиваясь, понеслось шоссе. Далеко впереди, над полосой леса, высунулась знакомая крышечка нового Московского университета. Через некоторое время она скрылась, а потом снова показалась, заметно выросши и определившись. Мерцая в солнечном тумане, Москва охватила полгоризонта, и над ней в разных местах стали появляться профили высотных зданий, которые мы узнавали как добрых знакомых: тот, что на Смоленской, тот, что на Котельнической возле Устьинского моста, у Красных ворот, клетчатый каркас гостиницы на Комсомольской площади, стрела над растущим домом у Кудринки. Все они за месяц стали значительно выше, законченнее.

А Москва все ширилась, охватывая уже не половину, а три четверти горизонта. Она заходила с боков десятками километров заводских кварталов, железнодорожных путей, парков, тонула в слоистой пелене дыма. Стаи белых голубей мерцали и переливались над городом, как бы плавясь в горячем небе.

— Голуби мира! Голуби мира! — закричала Инна.

Проехал московский трамвай с прицепом. Навстречу бежали автомобили с московскими номерами. Мы обогнали автобус с пионерами. Они были в полотняных шляпах и возвращались из подмосковного лагеря. Из окна автобуса высовывалось красное знамя с бахромой.

Проехал грузовик с коротенькой цистерной на прицепе — «Московский квас». Один за другим махнули в глаза большие, броские, такие знакомые плакаты: тарелки сибирских пельменей, виноградная кисть над черной бутылкой советского шампанского, подсолнечник возле кубика маргарина, завернутого в прозрачную бумагу, и, наконец, бокал с двумя нежными шариками мороженого и воткнутой ложечкой — на носу черного моржа.

«Покупайте автомобили, мотоциклы, велосипеды!»

Показалась небесно-голубая таблица с белой каемкой и крупной надписью славянской вязью: «Москва».

И в этот самый миг машина сбавила ход и вдруг остановилась на обочине, десяти метров не доехав до таблицы. Дядя Саша обошел машину и осмотрел покрышки. Оказалось, что задняя левая до того перегрелась от быстрой безостановочной езды, что не выдержала и не то чтобы лопнула, а просто разошлась по шву. Это казалось особенно досадно, так как за всю дорогу это была первая вынужденная остановка.

— Ну, братцы, — сказал я, — вот мы и дома. Здорово прокатились, а?

И вот тут-то тихая Инна, которая за все время не вымолвила почти ни одного слова, высказала плаксивым голосом все, что она думала:

— Да, здорово! Это вам, дядя Валя, было здорово всю дорогу сидеть впереди с дядей Сашей… А мы всю дорогу с тетей Эстой промучились друг на друге, и ваш выдающийся Павлик мне всю голову отсидел! И ничего нам, детям, по дороге не давали: собак не давали, мороженого не давали… Чем так ездить, лучше пешком ходить…

Мы не предполагали, что Инна способна так много и так красноречиво выступать.

Пока дядя Саша с большим самообладанием, сделав неподвижное лицо, менял колесо, мы вышли в последний раз поразмяться в десяти шагах от Москвы.

Мы остановились как раз против какого-то аэроклуба, и каждую минуту низко над нами пролетали, идя на посадку, учебные самолеты, покачиваясь на поворотах и шатко садясь в отдалении на траву аэродрома, зеленую, как бильярдное сукно. Белая бабочка подлетела к нашей «Победе», покрутилась, села на горячий радиатор, сложила крылья и стала маленькой яхточкой. Потом раскрыла крылья и стала записной книжечкой. Потом улетела.

Мы тронулись и через минуту были уже в черте города.

1951