И мне вдруг вспомнились первые месяцы Магнитостроя: выжженная голая степь, новая железнодорожная ветка и на ней одинокий зеленый вагон с колоколом — первый вокзал будущего Магнитогорска. Косые башни смерчей неслись, закрывая солнце. Они были густые и рыжие, будто свалянные из верблюжьей шерсти. Копоть затмения крыла землю. Вихрь срывал и уносил в степь палатки. Казалось невероятным, что через несколько лет здесь будет гигантский металлургический завод, шесть самых больших в мире домен, коксохимический комбинат, социалистический город. Это было на заре нашей индустриализации, незабываемые, героические дни первой пятилетки, и в душе у каждого из нас звучала могучая музыка первых пятилеток: «Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют.

Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим!» И советский народ не только выдержал, не только победил, но вышел из Великой Отечественной войны таким окрепшим и могучим, что смог приступить к осуществлению величайшего в истории человечества плана преобразования природы, то есть снова могучим рывком вперед опередить время и выйти на самые ближние подступы к коммунизму. Вот почему, пересекая эту сухую, выжженную степь, мы уже как бы видели вокруг цветущие сады, отражающиеся в каналах, слышали свежий шум днепровской воды и не только верили, а твердо знали, что это именно так и будет в самом непродолжительном времени.

Слева, чуть пониже горизонта, дрожала зеркальная полоса раскаленного воздуха, отделяя линию горизонта от остальной степи, что создавало полное впечатление какой-то реки или озера. Это был мираж, все время как бы меняющий свои очертания. Но, кроме того, вдалеке светилось еще что-то плоское, густо-синее, не кажущееся, а уже самое настоящее, и это было Азовское море.

Начались солончаки, розоватая трава, как бы робко тронутая изморозью. А через несколько минут мы уже ехали по берегу высохшего лимана, до самого горизонта покрытого пеленой соли, сияющей на солнце, как чистейший февральский снег. Можно было подумать, что мы волшебно перенеслись в какой-то очень яркий зимний день на берег громадного замерзшего озера, занесенного февральскими снегами. Сходство казалось тем полней, что вокруг не было никакой зелени, ничто на вид не напоминало о лете, белая пелена расстилалась, насколько хватал глаз, от белых кучек соли ложились синие тени, и если бы вдруг появились лыжники, то это бы нас нисколько не удивило. Но как раз в эту минуту вместо лыжников навстречу нам по шоссе пронеслась — один за другим — длинная вереница черных от загара велосипедистов в трусиках и красных майках, с рубашками, надетыми на голову от солнца, — по всей вероятности, участники какого-нибудь велокросса. И видение зимы рассеялось, как мираж.

— Часть материка изрезана сложной сетью мелких заливов, невысоких кос, лиманов и проливов, носящих общее название Сиваш, или Гнилое море, — сказала Женя.

— Откуда ты знаешь? — удивился Павлик.

— Каждый культурный, образованный человек знает, — сухо ответила Женя, — от Азовского моря Сиваш отделяется узкой и длинной песчаной косой, которая лишь немногим не доходит до материка. Видите?

И точно. Мы действительно ехали по знойной, выжженной части материка, изрезанного сложной сетью мелких заливов, голубых, как аквамарин, невысоких шелковистых песчаных кос, синих до красноты лиманов и зеленых проливов, что создавало своей раскраской впечатление географической карты.

— Значит, здесь и пройдут трубы, — сказала Женя.

— А может быть, это будут как раз не трубы, — ответил Павлик с живостью.

— Он сказал, что трубы, тюбинги, — сказала Женя, с уважением подчеркивая два слова: «он» и «тюбинги».

— А я не стал бы делать труб, — ответил Павлик.

— А как же?

— Я бы лично пустил воду по специальной эстакаде.

— А интересно знать, как это ты пропустишь по эстакаде каждую секунду по шестьсот пятьдесят кубометров воды. Ты что-нибудь соображаешь? Это же целая река!

— Ну и что из этого, что река? Пусть река. Что мы, не сможем пустить какую-то несчастную реку по эстакаде? Теперь мы все можем! Вот будет здорово: внизу Сиваш, а поперек на столбах течет река. Скажешь — не здорово?

— Тебе всегда приходят в голову разные идеи.

— Это не моя идея, а я в газете читал, что, может быть, пойдет по эстакаде.

— Мало что ты читал! А он сказал, что пойдет по трубам.

— Мало что он сказал! А я считаю, что лучше по эстакаде.

— Спросим Инку.

— Спросим.

— Инка, как лучше — по трубам или по эстакаде?

Но молчаливая Инна пробормотала что-то невразумительное и продолжала широко открытыми глазами смотреть в степь, где снова появился зеркальный мираж.

Затем шоссе вынесло машину на широкий низкий мост с синими перилами, и зеркальные пуговки сказали, что это Чонгарский пролив. Густо-зеленая азовская вода бурлила вокруг деревянных плугов ледорезов. Черная целебная грязь с серым, наждачным налетом соли покрывала низкие берега. Остро повеяло крепкой рапной вонью.

Едва мост кончился, как Женя захлопала в ладоши,

— Граждане, поздравляю: кончился третий, теперь уже девятый! Положение и общая характеристика. Из всех физико-географических областей, входящих в СССР, один Крым имеет почти исключительно морскую границу… Тем не менее это одна из областей Союза, пользующаяся наибольшей известностью среди широких масс населения. Известность Крыму дали своеобразие и красота приро…

— Знаем, знаем!

— Не сбивайте. Красота природы, — быстро заговорила Женя, — его южного берега, теплого синего моря, красивых гор, южной растительности, безоблачного неба…

— Постой! Хоть на минуточку остановись. Ради бога, объясни, что это значит? Ты все время загадочно выкрикиваешь: «второй», «девятый». А что — девятый?

— Ах, боже мой, как вы не понимаете. Билет! Девятый билет. Крым. Я за него получила на экзамене пятерку. Не сбйвайте… «Безоблачного неба, ярких красок и солнца. Со словом «Крым» у нас связывается представление юга — тепла и солнечного бле…»

Действительно, мы уже мчались по Крыму. Безоблачного неба, тепла и солнечного блеска было даже больше, чем нужно. Пока Женя без сучка и задоринки горячо описывала будущий Северо-Крымский оросительный канал, который из Каховки пройдет через Сиваш до Джанкоя, а потом одна ветка направится по трубам на Керчь, а другая — на Евпаторию, причем все безводные районы Крыма покроются густой сетью более мелких каналов, мы успели проехать еще километров сорок.

Тут мы сделались свидетелями весьма любопытного зрелища. Вдоль дороги, подпрыгивая, катились сухие кусты перекати-поля, легкие и упругие, как плетеные корзинки. Иногда они останавливались, как живые существа, а потом снова продолжали кувыркаться. Некоторые перекати-поле, так же как и суслики, перебегали шоссе перед самой машиной, некоторые подскакивали, ударялись о радиатор и, как мячи, перелетали через машину назад. Это было очень забавно.

Вдруг большое перекати-поле выскочило из кювета и присело на обочине. Оно некоторое время сидело смирно, поджидая, когда мы приблизимся, а потом, кувыркаясь через голову, как акробат, ловко бросилось под машину.

— Мировой аттракцион, перекати-поле самоубийца, — объявил Павлик, и мы не могли не улыбнуться, так как это действительно было похоже.

Под машиной раздался частый стук, как будто кто-то закрутил деревянную трещотку. Дядя Саша пренебрежительно усмехнулся и дал девяносто, уверенный, что перекати-поле отцепится. Но стук не прекратился, а лишь сделался чаще. Тогда дядя Саша остановился и дал задний ход. Машина проехала назад с полкилометра, но стук не прекратился. Тогда дядя Саша с озабоченным лицом снова остановился, попросил всех выйти, лег на шоссе и полез рукой под машину. Он долго возился, затем шепотом ругнулся и стал доставать из багажника домкрат. Короче говоря, ушло по крайней мере пятнадцать минут, прежде чем удалось извлечь остатки перекати-поля, накрутившиеся на карданный вал. Вот какой крепкий стебель оказался у этого проклятого сорняка, с которым здесь ведется упорная борьба. Так что когда через некоторое время мы увидели большой трескучий костер, на котором колхозники сжигали кучу пойманных перекати-поле, разносивших свои зловредные семена на большие расстояния, мы это могли только приветствовать.

Мы проехали мимо еще одного строящегося городка трассы, несколько в стороне от Джанкоя, черепичные крыши которого виднелись в степи. Вообще здесь всюду было много новых черепичных крыш, белых домиков и ветряных двигателей, что очень оживляло степь. Ничто так не украшает местность, как высокие черепичные крыши!

Примерно за восемьдесят километров до Симферополя находилась последняя заправочная станция «Тимирязеве». Мы остановились для того, чтобы в последний раз заправиться. Может быть, потому, что эта станция одиноко стояла среди пустой степи, ослепительно освещенная яростным крымским солнцем, до того белая, что на нее больно было смотреть, она показалась нам особенно красивой.

Описывая заправочные станции, я, кажется, забыл подробно рассказать об одной вещи. Посередине цветника возле заправочных колонок на каждой станции, под прямым углом к шоссе, установлен специальный указатель маршрута. Слово «указатель» слишком невыразительно и почти ничего не объясняет. Это белая доска площадью по крайней мере в тридцать квадратных метров, высоко поднятая на тонких стальных трубах, выкрашенных серебряной краской. На ней толстыми прямыми линиями и черными кружочками городов вычерчена по вертикали схема всей трассы, на одной стороне — от Москвы до Симферополя, на другой — наоборот, с указанием километров. Наличие этих громадных белых экранов, видных издали, придает всей магистрали какую-то особую красоту точности и законченности, как вовремя поставленная точка в хорошо построенной фразе.

Так как нам предстояло через двадцать шесть дней возвращаться этим же путем, то дядя Саша, на всякий случай, аккуратно списал в свою записную книжку все данные этого указателя.

Возле заправочных колонок, обсаженных уже совсем по-крымски ночной красавицей, стояло несколько машин с крымскими номерами и один видавший виды трофейный «мерседес», только что совершивший прогулку по Кавказскому побережью и возвращающийся обратно в Москву. Шофер трофейного «мерседеса» с жаром убеждал дядю Сашу, что если нам придет в голову мысль прокатиться по Кавказскому побережью, то чтобы мы ни в коем случае не переправлялись через Керченский пролив, так как во время сильного ветра паром не ходит и можно прождать на берегу несколько суток, и лучше всего погрузить машину в Ялте на теплоход и выгрузиться прямо в Новороссийске.

Мы не собирались ехать на Кавказ, но самый факт, что это так легко сделать — была бы охота! — привел нас в еще более радостное, веселое настроение.

— Мне пришла в голову одна идея, — сказал Павлик быстро. — Давайте погрузимся в Ялте, выгрузимся в Новороссийске и доедем до Сочи.

— Верно, — горячо поддержала Женя. — Увидим собственными глазами тринадцатый: Кавказ, его положение и общая характери…

— Не надо, не надо! — сказала мама, замахав руками. — Не все сразу. Надо доехать до конца девятого.

И мы бодро двинулись дальше по девятому. Скоро из-за горизонта показались голубоватые вершины крымских гор—сначала одна, другая, потом выступила вся горная цепь с Чатырдагом, Ай-Петри, Карадагом и волнистой линией Яйлы. И, как всегда в виду гор, местность оживилась, стала одухотворенней, романтичней. Начались виноградники, табачные плантации, по междурядьям которых кое-где полз, пыхтя, на автомобильных колесах маленький самоходный плужок с сидящим человечком в соломенной шляпе или тюбетейке. В долине показались сады и крыши Симферополя, трубы консервных заводов, ряды высоких пирамидальных тополей, которые ребята сперва приняли за кипарисы. В соединении с еще более приблизившейся и заметно выросшей горной цепью и маслянисто-синим небом с одним-единственным маленьким круглым облачком это уже был настоящий Крым.

Перед самым въездом в Симферополь нас вдруг обдало горячим, сильным запахом каких-то очень ароматных цветов, кажется душистой герани или лаванды. Оказалось, это громадная плантация растений, идущих для парфюмерной промышленности, может быть лекарственных.

Синяя длинная доска на серебряных ножках весело сказала: «Симферополь». Мы промчались — с креном на поворотах — краем белого южного города, утопающего в зелени шелковиц, уксусных деревьев, пирамидальных тополей, каштанов, белой акации, и остановились на асфальтовом зеркале симферопольской заправочной станции против больших красных гаражей, возле последнего столба с цифрой «1399». Но нам нужно было еще проехать километров сто двадцать до Коктебеля, и мы, наскоро пообедав в ресторанчике при заправочной станции, отправились, не теряя зря времени, дальше по местному шоссе, уже далеко не такому великолепному, но все же очень хорошему.

Теперь мы ехали по предгорьям Крыма, строго на восток. Послеобеденное солнце светило нам в спину, тень автомобиля, постепенно удлиняясь, бежала впереди. На поворотах она отклонялась вправо или влево, как стрелка компаса. Мы огибали подошвы гор, до самого верха поросших дубовым кустарником, проезжали по долинам в тени вековых пирамидальных тополей, настолько старых, что верхние ветки их уже кое-где стали умирать и торчали голые прутья, мимо крымских деревень с глинобитными заборами, бледно-розовыми или бледно-голубыми, купоросного оттенка, мазанками, повернутыми задней стеной на улицу, с почти плоскими кровлями, крытыми круглой турецкой черепицей. Появилась белая крымская пыль. Местами потягивало кизячным дымком. По склонам косо ползли отары светлых овец. Между гор на каждом сколько-нибудь удобном месте желтели пшеничные поля, ожидающие начала уборки. Наконец при свете заходящего солнца мы увидели гору Митридат и Феодосию. На другой день, сидя в плетеных креслах на открытой террасе, под которой росли матово-серебряные дикие маслины, цветущие деревья розовой акации, тамариски, мы уже любовались зеленым от крепкого синопского ветра морем, таким взволнованным, таким айвазовским, как будто оно только что было написано блестящими, еще не успевшими высохнуть масляными красками, а ровно через двадцать шесть дней машина снова увозила нас обратно в Москву. И все плавно закружилось в обратном порядке: сначала девятый, потом десятый, потом третий, как грустно заметила Женя.

Теперь поля уже были всюду убраны, оголены. Жнивье отливало на утреннем солнце слюдяным блеском, и таким же слюдяным, степным блеском отливали выжженные предгорья, покрытые коврами бледно-лиловых иммортелей. Пока длились наши путевки, здесь уже всюду прошли комбайны. Местами происходил обмолот. На токах полевых станов были навалены, не преувеличивая, дюны зерна. Кое-где его сушили и веяли на транспортерах, задранных вверх. По движущемуся полотну транспортера, как по шоссе, бежала лента зерна и сыпалась на другой транспортер, потом на третий, пока наконец окончательно очищенное и высохшее зерно не собиралось в громадную, на глазах растущую сопку.

Все время приходилось обгонять грузовики, доверху наполненные пшеницей, или уступать дорогу ползущим на север комбайнам. Это весьма напоминало прифронтовую дорогу в разгар наступления, когда артиллерия меняет позиции и понтонные части спешат к переправам.

Снова мы проехали по тенистым улицам Старого Крыма вдоль садов, увешанных спелыми, пыльно-бирюзовыми сливами, мимо столетних тополей, увитых плющом, мимо мутной, мелкой горной речки, в долине которой среди старых фруктовых деревьев лежали огороды, похожие на черные шерстяные ковры с вытканными зелеными букетами — капустой. Проехали через бывший Карасубазар, ныне Белогорск, город, более похожий на большое село восточного типа, с глухими глиняными заборами, старой черепицей, бледно-голубыми и бледно-розовыми мазанками, что в целом напоминало открытку, чуть подкрашенную слабой акварелью. Только теперь все было жарко озарено блеском соломы, укладываемой в скирды почти в каждом дворе.

Снова среди солончаков Сиваша нам явилось видение будущего Северо-Крымского канала, и снова, жадными глазами всматриваясь в пустую, голую степь, ребята заспорили о том, как пойдет днепровская вода — по трубам или по эстакаде. И снова я вспомнил первые незабываемые месяцы Магнитостроя, «Время, вперед!» и могучую, непобедимую музыку первых пятилеток.

Перед закатом мы достигли Зеленого Гая, то есть проделали около трети дороги. Однако на этот раз в Зеленом Гае мы не остановились на ночлег, а лишь заправились.

Снова возле бассейна перед белоснежной гостиницей стояли дизельные автобусы линии «Москва — Симферополь» и «Харьков — Ялта», на террасе ресторана и на скамеечках сидели пассажиры, на заправочном дворе у электрических колонок толпились грузовики, нагруженные электрооборудованием завода «Запорожсталь», а по радио передавалась опера «Евгений Онегин», и на всю степь гремел голос мосье Трике: «Ви роза, ви роза, ви роза, бель Тати-а-на…»

Было решено дотянуть до Днепропетровска, где я хотел повидаться со своей старенькой теткой, единственной оставшейся в живых сестрой покойной матери, и показать ей своих ребят, то есть ее внучатых племянников, которых она никогда не видела. Для этого нам следовало свернуть с магистрали на Запорожье, переехать на правый берег Днепра по дамбе Днепрогэса, затем сделать километров восемьдесят по неизвестному нам шоссе до Днепропетровска, там переночевать, утром переехать обратно на левый берег, добраться до Новомосковска, а там уже снова свернуть на главную магистраль. Мы так и сделали.

Я помню город Запорожье в то время, когда он еще назывался Александровском. Было лето девятнадцатого года, троица, самый разгар гражданской войны. Наш эшелон со старыми зелеными трехдюймовками уже стоял у перрона. Цвела белая акация, недавно прошла гроза, теплые лужи пахли, как одеколон. На привокзальной площади стояли порыжелые от солнца реквизированные экипажи, бегунки и поповские брички, на которых приехали командиры и комиссары частей, отправляющихся на фронт, а он был уже совсем недалеко, где-то под Лозовой. Жарко пахло кожей экипажей и лошадиным потом. Красноармейцы уже стояли в открытых дверях теплушек, украшенных ветками белой акации. Оркестр играл «Интернационал». Эшелон тронулся. Молодой командарм стоял на ящиках от патронов, худощавый, стройный, в черном кожаном пальто, туго перетянутом офицерским поясом, в кожаной комиссарской фуражке, с маузером в деревянной кобуре, и махал вслед уходящему эшелону веткой акации, сплошь покрытой мокрыми кистями белых цветов. На фоне разорванной лиловой тучи стояла огненно-фиолетовая радуга, и казалось, что эшелон уходит в ее резко очерченную прозрачную арку, огибая по высокой насыпи город Александровск, его раскинувшиеся внизу почерневшие черепичные крыши, по-южному тенистый провинциальный бульвар с виднеющимися за ним островом Хортица и правым берегом Днепра, где тогда хозяйничали банды атамана Чайковского.

Все это живо вспомнилось мне, как только мы въехали в Запорожье. Город, конечно, сильно изменился, вырос. Но я сразу узнал длинный бульвар, породы деревьев, некоторые дома — все, что сохранилось от бывшего Александровска. Возле нового театра, под густыми деревьями, прогуливались зрители. Вероятно, только что начался антракт между первым и вторым действиями, и публика по южному обычаю проводила его вместо душного фойе на тротуаре. Переполненный трамвай вез куда-то множество спортсменов в синих и красных майках с номерами. На улицах было очень оживленно, как обычно в южном городе вечером.

Мы остановили двух красиво причесанных и нарядно одетых молодых людей без галстуков и без шляп и спросили, как проехать к плотине. С видимым удовольствием, радушием и скромной гордостью они подробно объяснили, по каким улицам надо ехать, поспешив прибавить, что это совсем недалеко — всего семь километров — и мы поспеем на плотину засветло. Но уже проехав два или три километра по пыльной, почти деревенской, хотя и мощеной, улице пригорода старого Запорожья, мы вдруг очутились в соцгороде, среди огромных жилых корпусов с зеленью на балконах. Они следовали один за другим, поодиночке или целыми кварталами, выстроенные в самых разнообразных стилях довоенных и послевоенных пятилеток, причем ни одного не было старше двадцати лет. На некоторых еще виднелись следы войны — обвалившаяся штукатурка или черные пятна пожара. Иные дома были только что выстроены, а иные еще только строились — стояли в металлических лесах, и всюду за ними виднелись серые профили заводов, множество труб, тучи седого дыма и толпы высоковольтных столбов всевозможных конструкций и профилей: четырехрукие, шестирукие, двойные, тройные. Можно было подумать, что они отовсюду пришли сюда, таща на могучих решетчатых плечах тяжелые сети проводов, с тем чтобы взять электрическую энергию и снова разойтись через поля, реки и горы во все стороны Украины и за ее пределы. Казалось, весь воздух насыщен здесь электрической энергией чудовищного напряжения.

Мы долго стояли перед семафором, прежде чем пересечь длинный широкий бульвар, усаженный несколькими рядами сильно разросшихся деревьев. Когда я приезжал сюда во время строительства Днепрогэса, на этом месте вообще еще ничего не было: дикое, пустое пространство с колючками и сусликами. Теперь это был центр большого соцгорода, построенного целиком и полностью советской властью. А между тем он совсем не казался новеньким, с иголочки. Это был уже вполне обжитой город, с двумя поколениями коренных жителей, прославленный на весь Советский Союз своей могучей индустрией, высшими учебными заведениями, научно-исследовательскими институтами, наконец, своей славной историей. В сочетании с южным многолюдством улиц, южными породами деревьев и мягким говором толпы он производил особое, милое, впечатление.

Мы проехали еще несколько таких же громадных кварталов в сторону от бульвара и вдруг увидели совсем близко шлюзовый механизм, какую-то колоссальную, поднятую вверх раму со сложным переплетением тросов, и тотчас за ним — бетонное ребро верхней части плотины, из-за которого било в глаза заходящее солнце.