Эту книгу вы можете скачать одним файлом.

И он стал рассказывать о своих путешествиях по магазинам Колымской трассы в поисках «настоящего инструмента». Василий Васильевич страшно огорчился. То, что ему предлагали, как он сказал «эти ширпотребовские гробы», ничего общего не имело с понятием «настоящий инструмент»: ни звука, ни вида.

В одном магазине Василий Васильевич забраковал одну за другой восемь балалаек. И вдруг… Вы себе не представляете, как он обрадовался! Цена та же самая, но с каким изяществом выполнен этот народный инструмент! И какой звук!

— Просто изумительный!

Василий Васильевич купил девятую балалайку и теперь, когда ему приходится выступать на сцене, он рассказывает не только о том, как родился струнный оркестр Осипова и как приветствовал его Лев Толстой, но и об этой девятой балалайке.

— Да! Я говорю молодежи: посмотрите на этот инструмент. Эта ширпотребовская балалайка, дитя какой-то артели, великолепно сделана! Как видно, мастер потратил на работу немало времени. За этот срок он мог бы выполнить не одну, а, может быть, три балалайки, но он уважал музыканта, он не мог работать плохо, потому что знал: кто-то будет играть…

— Но не кажется ли вам, что если ваш домысел истина, то уважаемый мастер не выполнил норму и заработал з три раза меньше:, ведь его труд сдельный.

— Ах, ори чем тут «заработал»!—воскликнул Василий Васильевич. — В том-то и дело, что (я в этом уверен) мастер был так захвачен работой, что уже о заработке не думал. Он творил! Вы только вдумайтесь: незнакомый мне человек, изумительный художник дерева и звука, думал обо мне, не зная меня. И теперь я думаю о нем. И не только играть, но и все мне хочется делать так, словно это лично для него и поэтому не может быть плохим… Поверите ли, до крови я раздирал пальцы, добиваясь музыкальной выразительности. Ведь я не имел права играть худо на таком инструменте!

Видели бы вы, с какой любовью Василий Васильевич пеленал в синее сукно свою Девятую балалайку.

Я сказал Василию Васильевичу, что ему следовало бы работать художественным руководителем в клубе, а не вентиляторщиком на шахте. Но Василий Васильевич не согласился:

— Это не обязательно… Моя деятельность не связана со временем, я работаю на свежем воздухе, брожу по сопкам, в моем распоряжении восемь вентиляторов, которые мне отдают честь, когда я прохожу мимо!

О работе художественного руководителя я заговорил потому, что Василий Васильевич не только солист самодеятельности, но и активный клубный общественник. Некоторое время он носился с идеей создания на кадыкчанской сцене театра теней. Василий Васильевич разработал даже новую теорию на этот счет. Он показал, как, например, чтение стихов можно иллюстрировать выразительными жестами рук, преувеличенная тень от которых на киноэкране создает, как любит говорить Василий Васильевич, изумительное впечатление. . Но его не поддержали, и теперь нет и тени надежды на то, что мы когда-нибудь увидим кадыкчакский театр теней.

Есть у Василия Васильевича записная книжка под названием «Цветы без запаха». Как я его ни просил, он не захотел показывать свои записки. Я только мог догадываться, что, по-видимому, некоторые его устные рассказы находят себе пристанище в его «Цветах без запаха».

Подул ветерок, костер зажужжал и перекликнулся с огненным шумом, недалекой сопки. Золотой рыбкой подлетел к Василию Васильевичу узкий, длинный листочек, прильнул к плечу, задержался на мгновение и, казалось, прошептал: «Чего тебе надобно, старче?».

— Кто не побывал здесь, тот не может быть настоящим художником, даже если он от бога очень талантлив: он не видел самых чистых, самых ясных красок, какие только бывают в природе… — и, подумав, Василий Васильевич добавил: — Эти краски вы, наверно, встречали и в сердцах многих колымчан.

Вот так, за беседой мы с Василием Васильевичем сварили суп из вермишели и сладкой китайской тушенки. Тушенка скорей походила не на свинину, а на гусятину. Мой необычайный гость ел и божился, что ничего более вкусного он в жизни не едал. Чай он заваривал сам — крепкий. Выстругал мне что-то среднее между поварешкой и лопаткой: надо было помешать в котелке. Суп припахивал дымом. В нем плавали уголечки, любопытные, глазастые сорванцы нашего костра. Спасибо тебе, Колымушка-матушка, за этот огонь, за грубую и счастливую походную пищу. И кто бы ты ни был, прохожий человек, садись с нами, отведай нашего варева…

Костер всех к себе притягивает. Днем около него толкутся ребятишки, а вечером, когда остатки комарья и заботливые мамаши загоняют детвору по домам, ко мне . приходит Василий Васильевич. А вчера явились комсомольцы и сказали:

— Если не возражаете, мы проведем заседание комитета у вашего костра.

Молодые шахтеры, среди которых был член пленума обкома комсомола бригадир проходчиков Михаил Голов, обсуждали при мне свои насущные дела. Потом под жгучий шелест разгорающегося огня комитетчики долго решали, давать ли рекомендацию в партию одному своему товарищу или пока воздержаться. Пусть, мол, наладит сначала работу в своей первичной комсомольской организации на «Девятой».

И, наконец, сегодняшний случай. Доламывая разбитый борт от старой автомашины, я и не заметил, как приблизилась сюда целая компания… И вот сейчас, когда пишутся эти строки, вокруг костра сидят молодые шахтеры и поют… Это ребята с «Девятой». Они провожают в отпуск своего товарища. Они уже чуть-чуть выпили и ведут меж собой «ласковый» разговор, когда сладкие и немного соленые слова играют в чехарду. Ребята стараются быть сдержанными. «Слышь, Петь, кончай, Петь!», — то и дело увещевает один другого, и все уговаривают меня выпить, наливая из пятилитрового бидона полнешенький стакан красного вина.

— Товарищ путешественник! Шлепните немножко за мою дорогу! — говорит отпускник.

Как было не «шлепнуть»? Томительно вздыхал великолепный аккордеон (старался один москвич и очень неплохо), мы пели дружно и не слишком красиво, однако каждому казалось — поем здорово. И когда послышалось: «Спят курганы темные», кто-то из ребят сказал:

— Хорошая песня! Наша.

Да, сидят в колымской тайге мальчики, выросшие на Красной Пресне или на Заставе Ильича, и говорят про шахтерскую, донбасскую песню: «Наша». Я не знаю, как это осмыслить и обобщить. Но это так хорошо и так волнует, что мне хочется не обобщать, а просто петь.

И, конечно, перед тем как заступить в ночную смену пришел на часок милый мой Василий Васильевич Булатов и, глядя на подвыпивших ребят, огорчился. Он с презрением посмотрел на аккордеон и сказал:

— Нет, молодые люди, что вы там ни говорите, а балалайка вам куда больше к лицу… Как сейчас помню, в тысяча девятьсот двадцать девятом году…

И пошло!. . Ребята ушли, и Василий Васильевич, поглядывая на часы, полностью завладел моим вниманием. Мы снова раздули погасший было костер, и вскоре подросло такое высокое пламя, что в быстрой кадыкчанской воде оно отразилось как символ чьей-то яркой и трепетной души. Этот памятный костер был откровенен так же, как и наша беседа с ее жгучими, чистыми искорками, которые никогда не погаснут в моем сердце.

В конце августа выпал снег — крупные белые хлопья.

Еще вчера туман воевал с неярким солнцем, а вот сейчас густой снег побеждает вчерашний осенний день.

Новый Кадыкчан — поселок шахтеров-угольщиков. Улица. Вытянулись в ряд стандартные розовенькие домики со стеклянными верандами. По дороге ходит краснобокий автобус и взвиваются вихрики снежной пыли.

Снег! И не какие-нибудь белые проблески на крышах да в канавках, а настоящий, белый и пушистый, лежит повсюду. Не видно ни травы, ни земли. Поникли под белой тяжестью тонкие веточки не успевших даже пожелтеть лиственничек. Сопок как не бывало — так низко нахлобучилось сегодня над Кадыкчаном серое, сырое, тяжелое небо. Снег шел всю ночь. И вот уже скоро пять часов вечера, и Москва по радио говорит:

— В девять часов материалы из газеты «Правда»… А упорный крупный снег летит и летит!

Я получил разрешение спуститься в шахту № 10. и вот уже Юра Шустов, инженер по качеству угля, помогает мне укрепить на поясе прямоугольный аккумулятор, а на ушанке у меня появляется круглая, как яблоко, шахтерская электролампа. И еще оснащают меня каким-то агрегатом в составе кислородной коробки и резиновой полумаски, что-то вроде противогаза на случай, если в забое неожиданно потянет газом.

Долго спускались мы по лестнице вниз, потом попали в огромные коридоры, освещенные электрическими лампочками. От коридоров по обе стороны уходили куда-то вверх узкие пролазы. Когда Юра сказал, что по этим кротовым норам можно выйти на поверхность, я попросил его стать моим провожатым.

— Меня предупредили, чтобы я вас туда не водил. Это опасно, — сообщил Юра, но как раз опасность и разжигала мое любопытство. После длительных уговоров Юра согласился.

Мы стали карабкаться по вертикальным лестничкам вверх. Обледенелые ступеньки каждый раз вели на небольшие площадки, от которых в свою очередь уходили в глубину низкие штреки. Площадки вскоре кончились, и мы попали в так называемый аварийный лаз, до того узкий, что порой приходилось буквально протискиваться, обламывая породу. Юра не на шутку испугался за меня. Он даже решил возвращаться назад, но теперь, когда мы прошли уже более полпути, не было смысла нырять в глубокие «норы», так как чем выше, тем шире становились проходы. Юра давно здесь не был. Он не подозревал, что этот запасной аварийный лаз в таком запущенном состоянии. Иногда ледяные дощатые ступеньки хрустели под нашими ногами. В двух—трех местах зияли пустоты, и тогда я подсаживал Юру, а потом он протягивал мне ногу и тащил к себе. Но вот мы вышли — совершенно черные, потные, запыхавшиеся — и очутились на высокой горе, откуда хорошо был, виден шахтерский поселок Кадыкчан, копры и вереница МАЗов…


← Предыдущая страницаоглавлениеСледующая страница →




Случайное фото: