От Нексикана по трассе до устья Чай-Урьи всего четыре километра. Веду машину на север по левому берегу этой небольшой, но знаменитой реки и слышу, как Чай-Урьинская долина поет свою лебединую песню…
Когда-то маленькая Чай-Урья, впадающая в Берелех, вызвала к жизни целое ожерелье приисков, которые до сих пор дают золото. Да и сам поселок геологов Нексикан с его горнопромышленным управлением возник специально для того, чтобы быстрее осуществить эксплуатацию уникальной чай-урьинской россыпи.
Прииски имени Чкалова, «Большевик», «Комсомолец», «Октябрьский» — какие названия! Не трудно догадаться, когда именно возникли эти золотодобывающие предприятия. Не в те ли годы, когда мир восхищался чкаловскими перелетами? Итак, прошло более двадцати лет… И можно только диву дивиться: на протяжении тридцати километров все вокруг перерыто, перекопано, перекинуто… Сотни тысяч рук промелькнули в ЧайУрьинской долине. Еще гремит слава ее приисков, но уже бывший «Комсомолец» вынужден покинуть свое многолетнее пристанище, а отдельные участки «Большевика» и «Октябрьского» отныне в такой отдаленности, что проще было бы, (Наверно, перенести центры туда, «в глубинку».
Машина идет на север, и слева летит легендарная. Чай-Урьинская долина со своими необычными круглыми насыпями, похожими на гофрированные трубки противогазов. От прииска до прииска темнеют бесконечные конусы отвалов.
Мелкие, опрятные изгибы речонки между отвалами, мохнатые сопки вдали. Над горным гребнем в чистом небе чуть заметная, как полукруг кружевного облачка, легкая луна. Небо темнеет, к желто-зеленым мшистым кочкам спускаются невесомые туманы. Синяя от туманной дымки и желтая от фар дорога вдруг становится фиолетово-малиновой. Не в силах оторваться самородоклуна прикоснулась выщербленным боком к гребню сопки. Приветливо возникают вдали огни поселков. У дороги — маленькие озерца, вода тихая, как будто застыла. И в ней четко-четко отражаются ветки, травинки, каждый листочек спящих придорожных кустов. Днем зеркало водоемов никогда не бывало таким чутким, отзывчивым! Ночь, конечно, красота — ничего не скажешь!
Этой богатой чай-урьинской ночью ехал я на Мяунджу и прислушивался к Долине, которая уже вытолкнула темно-коричневые массы торфов за контуры полигона и, отдавая людям последнее золото, пела свою лебединую песню.
Иногда мне говорят: в жизни немало плохих людей, а вы все выискиваете и показываете только хороших: вы-
ходит вы смотрите на жизнь односторонне. Что ответить на это? Скажу, что делаю это сознательно. Потому что у нас много декларируют о том, каким должен быть новый, коммунистический человек, но не всегда убедительно показывают, что такие люди уже есть, уже живут среди нас, да и сами мы во многом такие. Плохих людей во, всех литературах уже сто раз показывали. Так что же, опять туда же? Нет, куда труднее найти в жизни новые черты, рожденные советским мировоззрением, и художественно утвердить их в родной литературе…
По совету Василия Васильевича я заночевал в Чай-Урьинской долине, в поселке Октябрьском у шурфовщика Матвея Петровича Горюнова.
Есть люди, на которых смотришь снизу вверх, даже если они ниже тебя ростом. Вот так и я смотрел на Горюнова. Какой неожиданный человек. Тысячу раз прав был Василий Васильевич, когда говорил о золотых самородках человеческих судеб, которые можно встретить в уникальной Чай-Урьинской долине.
У Матвея Горюнова лицо кирпичного цвета, умятое ветром, прокаленное морозом. Такие лица нередко встречаешь у людей, длительное время находившихся на зимнем воздухе.
Шурфовщик Горюнов принадлежит к людям, которые, помимо основной работы, охвачены какой-то своей, только им присущей страстью. Страсть Матвея Горюнова — снег. Он делает из снега произведения искусства. У него свои методы и «секреты», которых он не скрывает. Пожалуйста, берите незамысловатый инструмент и пробуйте!
Передо мной альбом с фотографиями, и с пояснительным текстом. Какую нарядную горку построил для детишек Матвей Горюнов! Мраморные лестницы, перила, мраморные зайцы бегут по порталу, мраморные вазы возвышаются над мраморными столбами. Неужели все это из снега? На мраморе — плакат:
ЕСЛИ ХОЧЕШЬ КАТАТЬСЯ С ЛЕДЯНОЙ ГОРКИ,
УЧИСЬ ТАК, ЧТОБЫ ПОЛУЧАТЬ НЕ МЕНЬШЕ ЧЕТВЕРКИ!
— Послушайте, Матвей Петрович, ведь летом все растает, а вы затрачиваете такой труд!
— Но разве человек украшает цветами сады и бульвары навечно? Важно дать людям красоту, научить их любить ее, вовлекать народ в создание красоты! Взрослый окажет: «зимние «Аркадии», детишки решат: «подарки Деда Мороза». Но и те и другие мне всегда помогут в этом деле…
Горюнов показывает новую серию фотографий. Это мраморный забор вокруг колымского домика.
Была осенняя пора,
Стоял ноябрь уж у двора…
От пролета к пролету «плывут» лебеди. Целая вереница. Над ними возвышаются мраморные белоснежные вазы с хвойными ветками.
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу…
Далее апрельская фотография: лебеди тают, вот уж действительно поплыли, без кавычек. Забор пупырчатый, и все-таки Горюнов находит нужным сказать:
— И даже здесь на грани полного исчезновения, как бы прощаясь со своим существованием, красивое остается красивым.
Можно часами говорить с Горюновым на эту тему. Он считает, что работа со снегом обогащает ребенка трудовыми навыками. Интересны наблюдения Матвея Петровича Горюнова. С его точки зрения наши житейские представления о снеге (о том, что он лепится только в оттепель) неправильны, так как противоречат законам физики. Снег «лепится» даже в большой мороз (когда он выглядит сыпучим, как песок), стоит лишь его подвергнуть сжатию. Ведь любое сжатие сопровождается выделением тепла, которое в данном случае и служит цементирующим началом.
Снежная горка сделана при 40-градусном морозе без единой капли воды. «Скульптор» никогда не держал в своих руках резца и даже не имеет представления о характере скульптурного творчества. С помощью двух деревянных щитов, лопаты и… столового ножа человек работал всего лишь три дня. Какое наглядное доказательство тому, что снег — это идеальный материал для различных скульптурных работ! Прививать детям чувство
красоты и любовь к ваянию, — что может быть благороднее? Ведь на протяжении восьми месяцев необходимый материал имеется везде в неограниченном количестве, чего как раз нельзя сказать о пластической глине или мраморе.
Если же к этому добавить, что снежному кубу можно придавать (в зависимости от степени сжатия) пластичность, начиная от мягкости сливочного масла и кончая твердостью известняка, если напомнить, что современная техника позволяет иметь снег и летом, — то станет ясно, что у нового сырья большие виды на будущее.
И я узнал, что колымская зимняя «глина» или «мрамор» обладает абсолютной белизной и великолепной пластичностью. Горюнов уверен: этот материал благодаря своим совершенным качествам способен вызвать настоящий творческий энтузиазм даже у людей, не причастных к скульптуре.
— Между прочим, подобным «ваянием» занимаюсь не только я, — сказал на прощание Матвей Горюнов. — У Василия Васильевича Булатова тоже есть фотографии его работ из снега.
И я снова вспомнил яркую встречу в Сусуманском клубе с высоким, худощавым энтузиастом. Прижимая к груди, как ребенка, талантливую балалайку, он советовал мне внимательнее присмотреться к людям Чай-Урьинской долины…
Поэт и охотник нормировщик Павел Дьяков, первооткрыватель Колымы Сергей Раковский, изобретатель зимнего мрамора шурфовщик Матвей Горюнов и, наконец, сам Василий Васильевич, с кем еще предстоит мне встретиться — вот оно нескудеющее, незатухающее богатство, с которым не сравнится никакая Чай-Урьинская долина.
Еще в Палатке мы слышали:
— О, Мяунджа — это современная Колыма!
— Мяунджа — это город!
И вот держу путь на Мяунджу. Я люблю ездить вечером, вернее встречать закаты в дороге. Мелькают лимонно-золотые осенние лиственницы, сопки то зеленые, то желтые, и вдруг они начинают темнеть. Страшно быстро стушевывается пылкая яркость, и только по сладко-горькому запаху пожелтевшей хвои, залетающему в кабину вместе с ветром, чувствуешь — на дворе осень. Небо ворочается, словно устраивается на ночь: только что было оно ярко-синим, но стоило солнцу опуститься к сопке, как оно замутилось, поблекло и по голубизне разметались желтые полосы. Солнце прикипело к земле, горит из последних сил, и по оранжевому небу, словно в отсветах пожара, оглядываются, убегая, страстные облака.
Огненными ручейками полыхает и обочинах вола. Проходит еще минут пятнадцать, и солнце исчезает в распадке. И гаснет блеск в чистых придорожных ручейках. Огромное небо спит. Звезд нет. И только прииск «Большевик», бессонный работяга, гудит ночным экскаватором. И снова три огонька на стреле и четыре по углам кабины кому хочешь напомнит созвездие Большая Медведица. . ,
Мяунджа стоит в нескольких километрах от трассы, но ее огни видны уже издалека. И столько этих огней, что сомневаться не приходится: вот она, Мяунджа, электрическое сердце Колымы!
Как не сказать о Мяуидже — город! Маленький, но город. И не даром же о председателе поселкового Совета Кухтинове здесь говорят: «Пусть мэр Мяунджи вам расскажет…»
Утром «мэр» Мяунджи гоняет по поселку на мотоцикле. Найти его не так-то просто. Но вот, наконец, я его догоняю, и он говорит о рождаемости. Кухтинов в ужасе. В прекрасном ужасе. Каждый месяц в городке родятся в среднем семнадцать детей.
Мой собеседник улыбается и сокрушается любовно:
— Дети нас заполонили! Скачала было у нас шестьдесят мест в детсаду, теперь триста сорок — все равно не хватает. Шестьсот детей на очереди. Надо строить детский комбинат!
И он рисует мне одну веселую картинку. В родильном лежала жена пожарника. Когда ее выписали, муж за ней приехал на пожарной машине. Смотрят люди, а в машине-то пятеро деток сидят, и нее мальчишки! Муж объясняет: «Куда же я их дену? Пока мать в родильном, с собой вожу…» А мать-то еще двойню родила—опять сыновья! И доктор им сказала: «У нас не семья, а целая пожарная команда!»
| ← Предыдущая страница | оглавление | Следующая страница → |
