У мостика на окраине Сусумана Володя вышел из машины. Наговорив друг другу хороших прощальных слов, мы с ним облобызались и договорились, что увидимся в Кадыкчане.
Я попытался помахать ему из машины. Потом остановился, оглянулся с дальнего поворота — Володя все стоил. «Хороший парень, очень хороший! Ему, конечно, грустно будет первые дни. ведь он, как и я, привык жить в машине, привык путешествовать».
Так я распрощался с Володей, и, может быть, навсегда. Начиная с Палатки, он все время стремился устроиться тут на работу и если, наконец, это произошло, то вряд ли он ко мне вернется… Вот и вещи свои забрал, и стало как-то одиноко в опустевшей машине.
Да, хорошо мы дружили с Володей. А ведь бывает и так: два—три человека живут на зимовке, ала идут по тайге, или отправились к путешествие — и очень плохо им, неуютно, тяжело. Как важно сохранить, если не дружбу, то хотя бы сносные отношения во имя поставленной задачи, своего призвания, общей победы!
Преодоление
Я встретил его. Толковали полночи.
И автотуристский задор
Все жарче и строже, тесней и короче
Завязывал наш разговор.
Мне нравится он.
По натуре бродяга,
Хоть завтра готов был а тайгу…
В последние дни без меня он ни шагу,
И я без него не могу.
И вот мы в дороге.
Скажу вам по чести,
Не знаю с чего началось.
Но так уж пошло: мы как спутники вместе,
А по-человечески — врозь.
За мелкие стычки — расплатой усталость.
За все мы держали ответ.
И «нет», означавшее «да», натыкалось
На «да», означавшее «нет».
Мы вместе стараемся, вместе потеем,
Ведь жизнь на колесах — одна.
И всем нашим планам, мечтам и затеям
Указчица — только она.
И пусть мы не в ссоре, однако на грани…
Но все же при людях — ни-ни.
О, как хорошо мы и трудно играли
В друзей и в счастливые дни!
Пусть душит обида, застрявшая в горле, —
Никто отступиться не мог.
Мы связаны были, нас до крови терли
Веревки шоссейных дорог.
Но как бы отчаянно ни враждовали, —
Боролись за дело одно,
И к радости общей от общей печали
Упрямо вело нас оно.
По дороге в Нексикан я заехал на прииск имени Фрунзе к Петру Дьякову. Работая техником-нормировтиком на участке «Челбанья», Дьяков в свободное время любит вскинуть на плечо двустволку и уйти по распадкам близлежащих сопок к быстрым потокам, где можно подследить уток или просто полюбоваться колымской природой.
— Я родился на Дону, — говорил Дьяков. — Очень люблю шолоховские берега своего детства, но, поверите ли, в прошлом году приехал в отпуск, так не дотянул и месяца — заскучал по Колыме. А там мне просто зацепиться не за что — голая равнина, не то… А тут… Вот послушайте…
И он прочитал стихотворение, поразившее меня тонкой поэтической наблюдательностью:
Тьмы ночной раздвинув покрывало,
По распадку пламя разлилось.
На хребет лесного перевала
Вышел и… остановился лось.
Дрогнул он, поджав живот поджарый,
И, отпрянув, замер вновь в тени:
Вероятно, принял за пожар он
Новостройки яркие огни.
Сеть узлов собрав под гладкой кожей,
Он ноздрями чуткими всхрапнул,
И бесшумно тем же бездорожьем
В тьму ночную снова повернул.
— И вообще у нас тут много всяких зверей, — говорил Дьяков: — Конечно, оживленная трасса распугала их, но за сопками можно повстречать кабаргу с острыми черно-желтыми клыками, между прочим, напоминает она нашего приволжского сайгака. Есть черношапочный сурок, суслик, мохнатый конюк, маленький хищник чеглок, бородатая неясыть и неясыть серая длиннохвостая. Бывает, встретится рысь, росомаха, красная лиса и даже снежный баран, или, как говорят здесь, чубук-толсторог… Конечно, есть и бурый медведь, и выдра…
— А белка?
— Есть черно-бурые с красным волоском и с темной голубизной, светло-серые, как шуба, и темно-серые с чуть красноватой полоской вдоль спины, есть с рыжими хвостами и черными, красноватые и серо-черные.
Я не успевал удивляться. Дьяков буквально засыпал меня новыми и новыми подробностями, историями и любопытными наблюдениями, которые он почерпнул в своих охотничьих скитаниях.
— Послушайте, какой со мной был случай, — продолжал Дьяков. — Я вам уже говорил, что нашу белую куропатку русловку нелегко застать врасплох и подойти к ней на выстрел. Так вот, однажды мы с одним геологом, приятелем моим, возвращались домой по старому высохшему руслу. Стоял погожий июнь, время цветения мхов, трав и первых выводков. Мы уже прошли километров десять и не встретили ни одной души. Только ветерок шумел в тальниках да кустиковых березках. Это была пора лесного материнства, все таилось, пряталось… И вдруг перед нами из низкорослых кустов тальника и густого багульника на тропу выскочила куропатка. Распустив, словно подбитое, крыло, с характерным подкудахтыванием и подталкиванием она бежала к нам навстречу. Когда геолог без труда поймал ее у своих ног, она даже не сделала попытки вырваться, а только крутила точеной
головкой и смотрела туда, где в траве мелькали желтые живые комочки-птенцы. Вот, оказывается, где мы очутились. Отважная куропатка! Она готова была погибнуть, лишь бы спасти птенцов. Я попросил своего приятеля отпустить ее, и, помню, он с теплотой в голосе сказал: «Иди, глупая, иди к своим!» и тут же, о чем-то подумав, сам себя поправил: «Нет», — сказал, — «не глупая… Она — мать…»
— Какая трогательная история. А мне говорили, что куропатки русловки боятся человека…
— Вы спутали, это куропатки горняшки, дикари хребтов, не подпускают к себе близко, а русловка, как видите, сама подбегает.
— А кроме куропаток, какая птица тут водится?
— Много уток. Тут и кряковые и гоголь, каменный глухарь и рябчик, всякие чирки, трескунки, да мало ли…
Нормировщик с «Челбаньи» Петр Дьяков, если только вы пойдете с ним в сопки, будет с трогательной нежностью обращать ваше внимание на то, как кипит зелень, омытая недавним дождем, он скажет, что воздух настоен на аромате хвои и трав и дышать им надо умеючи, с наслаждением и непременно с улыбкой.
Я слушал Дьякова и казалось мне, что только теперь по-настоящему начинаю понимать характер истинного колымчанина. Я опросил его, не тоскует ли он по тихому Дону? И в ответ он прочитал стихи, посвященные своему самому родному… горе Морджот — знаменитой сусуманской сопке.
Когда навещаю порой Сусуман,
Люблю я смотреть на Морджот.
Он летом с вершины окутан в туман,
А понизу зелен и желт.
Зимой он от яростной стужи продрог,
А осенью — взят ветерком,
Однако на трассе воздушных дорог
Он вроде бы стал маяком.
С дороги виднеются шапки вершин
И, вспыхнув весенним огнем,
Покажутся глазу следами морщин
Хребтистые складки на нем.
Я верю, я знаю, что скоро и здесь
По рельсам пойдут поезда.
Морджот! Я хотел бы назвать в его честь
Хотя б полустанок тогда.
| ← Предыдущая страница | оглавление | Следующая страница → |
