15 августа

За Уяром, когда переехали речку Рыбную, дорогу перебежал суслик. И мне показалось вдруг, что нахожусь я вовсе не в Красноярском крае, а в степи под Сталинградом. Почудилось, что снова, как в пятьдесят втором году, еду я степной дорогой от Ильевки на Калач, а слева, совсем рядом, течет Дон и перебежал Дорогу вспугнутый экскаватором калачевский суслик. Но вдали стеной стояла тайга, сизая издали, и такая могучая и огромная, что куда уж было тягаться с ней цепким тощим яблоням-дичкам, дубкам и тутовнику Грушевой балки, пересекающей крутой правый берег Дона напротив Калача!

И все-таки этот суслик, пугливо перебежавший дорогу, заставил нас остановиться, выйти из машины и прислушаться.

Было так радостно!.. В этой глуши мы вдруг услышали: рокочет мотор, видимо, леспромхозовского трактора-трелевщика, а может быть, это «дизель» буровиков-разведчиков… Ведь мы приближались к Канску, а это тоже угольный бассейн и тоже трижды перспективный…

В Красноярском крае много лугов, покосы там — по берегам рек, трава — по плечо. На островах ребятишки ходят и роют саранки. В зарослях травы далеко виден пестрый, неяркий цветок, о котором столько написано сибирскими и дальневосточными поэтами. Саранка — растение семейства лилейных. Она цветет красивыми кистями. Сиренево-кофейные лепестки, испещренные темно-фиолетовыми черточками. Пестик и тычинки длинные, и понюхаешь — испачкаешь нос фиолетовой пыльцой, а цветок не пахнет. Но ребятишек привлекают, конечно, не цветы. Они выкапывают луковицы саранок. Сочные дольки цвета слоновой кости разнимаются почти как у чеснока. Но эта луковица полна сладкого, приторного сока! До того сладко, что даже противно.

— А мы их с кислицей пополам и едим! — поясняет мальчишка.

Кислица — красная смородина.

А это что за ягода? И ягоды и зелень похожи на бруснику, только кустики ползут-стелются по земле. Оказывается — толокнянка. Ягоды красные, безвкусные, — как влажная мука. Толокнянка хорошо зимует под снегом.

В кустах растут цветы, похожие на пионы; их зелень очень неприятно пахнет, поэтому и цветы эти рвать не хочется; цветет багульник.

Едем дальше. Севернее остается райцентр Заозерный. Подходящее название. В тайге у самой дороги болота. Красноярские болота — это красота! Кочки торчат, как бархатные подушки ярко-желтого и оранжевого цветов. Это мох. На подушках рассыпаны кровавые крупные ягоды. Не верится, что это клюква. Похожа на вишню — так темны клюквинки; только вишня чуть крупнее. Такой крупной, переспелой и от этого темно-красной клюквы я не видел нигде. У нас в среднерусских лесах разве такая? Там собирают зеленую, крепкую, как дробь, и она потом дозревает на подоконниках и в чуланах.

А в Сибири летом собирают клюкву, уродившуюся прошлой осенью. Она остается зимовать под снегом. Весной снег сходит и болота горят темным клюквенным пламенем. Ее и зовут здесь — подснежная клюква.

Брусника тоже хорошо зимует под снегом. Иногда в тайге можно увидеть рядом две веточки брусничника (того самого, который весной продают на московских рынках, как первую «живую» зелень, когда нет еще ни мимозы, ни вербы). На одной веточке висит кисть зеленых ягод с чуть белеющими бочками — брусника поспевает поздно. А соседний кустик украшен такой же кистью ягод, но они спелы до того, что их тронуть боишься — или ягоды в мох посыплются, или сок брызнет…

Позавчера мы с Ломакиным бродили в тайге и нашли норку бурундука. Лежала березка средней толщины, середина выгнила, а береста осталась, — в ней и жил бурундук. Я сунул туда руку — и вытащил ее всю в «крови». Ломакин испугался: «Порезался?!» Но боли не было. Рука погрузилась в брусничные запасы: бурундук их на зиму готовил. Вот так и эта брусника пролежала у него до лета. Очень спелая и очень вкусная.

Здесь жуют серу. Говорят так: «Айда серу колупать». «Сера» — это смола. На елке и пихте она горькая и к зубам пристает, а лиственничная — без горечи и упругая, зубы от нее становятся белыми и чистыми.

Комочки серы-смолы на стволах лиственниц покрыты сверху каким-то сизым налетом. А «отколупнешь» такой комочек, он внутри влажный и блестящий, словно отполированный.

Обычно серу топят: берут глиняные миски, настилают на них решетку из тонких лучинок и слой кудели, сверху кладут комья серы и ставят в течь. Сера топится, капает в миску через куделю и решетку, а остатки коры, мха и соринки, застывшие в сере, остаются на фильтре. Чистую серу можно жевать.

Я видел, на базарах продавали топленую серу: лепили из нее всякие фигурки, ириски, завитушки. Но мы жевали нетопленую. Отколупнем от ствола, сунем в рот — как камушек она хрупнет, а потом мягкая сделается, послушная. Жевать серу мы научились у ребятишек. Да еще и прищелкивали при этом.

За Иланским много рек и речушек. Озерно-болотистый край. Скоро мы будем в Иркутской области.

По берегам реки Поймы густые кустарники, заросли смородины. Ягоды висят словно бусины. Красную смородину, кислицу, ребятишки «лопают» даже незрелой, зеленой — и не морщатся.

А уж если черная смородина растет, так такой запах стоит в тайге, что просто невозможно — ведь лист у черной смородины пахучий. И вообще, сибиряки не говорят «красная смородина» и «черная смородина». Они говорят «кислица» (когда речь идет о красной) и «смородина» (когда о черной).

Часто в тайге встречаются маленькие озера. Небольшие круглые или овальные водоемы. И порой встретив такое озерцо, не скажешь, что ты стоишь в тайге: кажется, что это «заросший пруд» чуть ли не левитановской кисти. Поверхность пруда сплошь заросла мелкой ряской и какими-то узколистными растениями, похожими на аир. Берега скрыты кустами черемухи. И когда она цветет, кажется, что это не кусты, а просто белые облака подошли к зеленой воде и купаются в ней. А за черемухой стеной стоят тальники, увитые кудрями хмеля. Хмель тоже цветет — и очень красиво: белыми, длинными, очень нежными сережками. Но до чего тяжко пахнут эти нежные сережки! Только тут начинаешь чувствовать, что такое «голова во хмелю».

18 августа

Шумит монотонный летний дождь. Мы едем по размытой дороге. Уже поздно. Дождь помогает дремать…

Неожиданно наша автомашина резко накренилась набок: казалось, левые колеса провалились в какую-то яму. Мучительно содрогаясь, как бы напрягая последние силы, машина несколько раз рванулась, но напрасно.

— Дорога,— cказал Ломакин, который до этого спал на заднем сиденье и вскоре должен был подменить Тихомирова. Это означало, что нам дорого обойдется этот участок пути. Вообще, слова «дорога» у Ломакина не существовало. Он говорил или «дорога» (о плохой дороге), или «дорога» (дорогая, хорошая), когда все было благополучно.

Полночи мы потратили на то, чтобы освободиться из этого плена. Ничего не получалось. Решили, что утро вечера мудренее и легли спать. Вернее, не легли, а уселись…

«Заседали» мы и раньше. Но на этот раз было особенно обидно: утром мы собирались отметить день рождения Тихомирова.

…Не всегда утро мудренее вечера. Тихомиров еще спал, когда мы с Ломакиным вышли из машины, озабоченные двумя насущными задачами: надо было как-то выбираться из проклятой ямы и что-то подарить имениннику. Ломакин сказал:

— Какие же мы друзья, если не преподнесем ему цветы!

Мы нарвали двадцать четыре цветка (сколько лет — столько цветков) и поставили их в красную вазочку, укрепленную внутри машины. Мы разожгли охотничий примус, стали кипятить чай. Решили откупорить бутылку шампанского, которую везли из Москвы с тем, чтобы распить ее во Владивостоке. Я сочинял уже именинные стихи, когда Тихомиров, проснувшись, оглядел праздничный стол и, не обратив внимания на двадцатичетырехцветковый букет, грустно сказал:

— А я привык так: какой день рождения, такой и весь год.

Мы позавтракали и начали откапываться. Спилили две сосны, сделали ваги. Часа два подтаскивали камни и подкладывали их в колею. Все было напрасно. Даже самовытягивающая лебедка инженера Синельникова, это автотуристическое чудо, отказалась нам помотать. Применяли мы и «лебедку системы Ломакина» — вагу. Тоже безрезультатно.

— Пожалуй, передохнем, — предложил Ломакин.

— Если нужен буду, позовите выстрелом, — сообщил Тихомиров. Он перекинул через плечо пятизарядный ТОЗ — «мелкашку», захватил свой киноаппарат и пошел в лес — снимать красивые виды…

— Нехорошо, понимаешь, — сказал Ломакин, когда мы остались одни. — Надо ему сделать настоящий подарок…

— Так мы же ему подарили букет, шампанское было…

— Давайте так, — предложил Ломакин, — вы прославляйте его стихами, а я посмотрю, нельзя ли сварить, например, варенье из лепестков местных цветов…

При этом он достал книгу «По следам Робинзона» и открыл ее на том месте, где рассказывалось, как дары цветочного мира можно превратить во что-то вкусно-сладкое.

— «Варенье из лепестков роз», — прочитал Ломакин и вздохнул. — Да, хорошо было Робинзонам, которым попадались розы, а что у нас?..

У нас неподалеку от машины росло множество маленьких золотых цветов. В Красноярском крае эти цветы имели поэтическое название: жарки. Московские дачницы такие же нежно-желтые бубенчики называют анемонами. Жители среднерусских деревень зовут их купавками. Около Омска (там они уже темно-желтые) их называют огоньками, а здесь они золотистые, яркие, сочные…

— Жарки, жарки, — повторял Ломакин. — Просто чудесно, однако варенье из них не состряпаешь. Что-то в Сибири цветы не пахнут…

Хотел Ломакин еще сделать из лепестков духи в подарок Тихомирову, но вскоре махнул рукой и отправился в лес за грибами. Я обрадовался, что остался один, и принялся за именинное послание, удобно расположившись на сиденье наклоненной машины, воображая, что это шезлонг…

Прошло не более получаса, как издали я услышал радостные возгласы Ломакина. Он бежал к машине:

— К черту варенье из ягод! Я нашел настоящий подарок. Понимаете, мы ночью сбились, в двухстах метрах отсюда прекрасная дорога! Мы преподнесем имениннику дорогу!

Я взял ружье, чтобы позвать Тихомирова.

— Зачем? Сами вытащим,— остановил Ломакин.

— Втроем-то скорее.

— Ерунда, вы способны сейчас работать за двоих? Я — готов! Таким образом, нас четверо. А кроме того…

При этом Ломакин сообщил, что на том конце поля он заметил подводу. Надо уговорить возчика подъехать к нам.

— Вытащим лошадью! — сказал Ломакин.

— Вы что, серьезно?

— Вполне! У нас после Боготола есть опыт…

— Но ведь это же позор для солидных автотуристов.

— Ерунда, никто не узнает, — доказывал Ломакин. — Словом, скорее бегите и без кобылы не возвращайтесь.

— Но почему же я? Вы и бегите.

— У вас это лучше получается, вы ведь знаете, что я уговаривать не умею, — уговаривал меня Ломакин и добился своего: я побежал. Это был бег на дистанцию в двести метров с препятствиями. Канавы, поваленные деревья и горбатые кочки — все это лежало на пути специально для того, чтобы испытать мои спринтерские данные.

Мне удалось убедить возчика, и он пригнал подводу к нашей «М-72». Лошадь Чалка оказалась капризной. Здесь не говорят «капризничать», говорят «уросить».

— У, урос! — орал на лошадь наш спаситель.

Через час одна живая лошадиная сила вытянула пятьдесят лошадиных сил, задремавших в моторе автомашины.

— Кобыла — она нигде не забуксует, — сказал на прощание возчик, и мы с ним согласились.

— Теперь зовите, — скомандовал Ломакин, выруливая на хорошую дорогу. Я взял карабин и выстрелил.

Тихомиров вышел из лесу и, когда через некоторое время увидел машину на хорошей дороге, воскликнул:

— Вот это подарок!

— Дорога! — сказал Ломакин, и мы поехали.

Тихомиров любовался подаренной ему дорогой и угощал нас ягодами, собранными в лесу.