Ребята с острым любопытством посмотрели на меня, потом на мать, потом стали всматриваться в даль. Впрочем, было маловероятно, что церковь сохранилась. Здесь шли ожесточенные бои, и почти все церкви, мимо которых мы проезжали, были разрушены войной. Вдруг показался Новомосковск — широко раскинутый, видимо сильно разбомбленный, но уже приведенный в порядок, весь в зелени, и первое, что мы увидели, была удивительной красоты церковь — стройная, белая, со множеством ярко-зеленых куполов странной формы. Никаких других церквей вокруг не было. Эта была единственная. Но только подъехав ближе, стало понятно, что это не просто церковь, а громадный старинный собор изумительного древнеукраинского, черниговского стиля. Множество мелких куполов, тесно расположенных друг над другом уступами, имели не форму луковок, как наши церкви, а напоминали железные шлемы, маленькие украинские кровельки с выступающими острыми краями. Эти купола с лесом высоких железных крестов, каменный фундамент церкви, а также косые карнизы, крытые железом, — все было выкрашено ярко-зеленой краской и необыкновенно резко, но гармонически сочеталось с белизной всего собора. Но самое замечательное было то, что собор оказался весь, снизу доверху, деревянный, без единого железного гвоздя. Он стоял посредине пустынной провинциальной площади и, кажется, был единственным зданием в городе, не пострадавшим от бомбежек. Наша магистраль как раз пролегала через площадь, и я попросил остановиться. Мы вошли за ограду — тоже ярко-зеленую, на белом каменном фундаменте, — в церковный сад. На веранде сторожки, сплошь увитой диким виноградом, нас встретил старик сторож. Он преувеличенно строго объяснил нам, что храм старинный, семнадцатого века, называется Новомосковский троицкий собор, построен запорожцами из местных деревянных домов, которые богатые запорожцы специально до этого скупали. Сейчас собор охраняется как памятник украинской старины и музей. Я спросил, сохранились ли церковные книги, куда записывались совершенные в соборе крещения, бракосочетания, и где эти книги можно достать. Оказалось, что книги есть, но находятся в местном загсе, который ввиду позднего времени уже закрыт, и мне не удалось увидеть запись о бракосочетании надворного советника Петра Васильевича Катаева с девицей Евгенией, дочерью полковника Ивана Елисеевича Бачей.

Зеленые железные двери церкви были заперты на засов. На белых ступенях лежали предвечерние тени шелковицы. И я вдруг так ясно представил себе летний день и молодого отца в учительском вицмундире с короткими фалдочками, в белых лайковых перчатках, со сложенным шапокляком в руке, в пенсне со шнурком, с бородкой, похожего на Чехова, который стоит на этих самых ступенях, а мама, совсем молоденькая, почти подросток, с цветочком в черных, гладко причесанных блестящих волосах, стремительно, радостно идет ему навстречу, отбрасывая шлейф маленькой ногой в атласной туфельке, и слеза блестит под иссиня-черными дрожащими ресницами маминых раскосых, опущенных глаз…

И вот теперь, через столько лет, их сын, почти уже старик, стоит и смотрит на эту церковь, на облупившиеся ступени, и рядом стоят их внуки — мальчик и девочка, которых они никогда не видели и не знали, а вокруг жарко, безоблачно сияет летний украинский вечер и блестит на шоссе светло-серый автомобиль.

Ребята с молчаливым вниманием смотрели на церковь, где некогда венчались их бабушка и дедушка, которых они никогда не видели, и мне очень хотелось узнать, что они чувствуют, о чем думают. Но они молчали.

— Неужели они женились в церкви? — наконец с удивлением сказала Женя и посмотрела на меня пытливо округлившимися зеленоватыми глазами.

— Конечно. Тогда было так принято.

— Лично я, даже тогда, ни за что бы не стал жениться в церкви, — подумав, заметил Павлик и строго прибавил: — Они, наверное, не были революционеры.

Женя подошла, взяла меня под руку и прижалась головой к моему плечу:

— А они очень были влюблены друг в друга?

И мы поехали дальше, сначала через приток Днепра Самару, поэтическую речку, всю заросшую камышом и кувшинками, где на мосту попали в громадное стадо молоденьких племенных бычков бежевой масти, к которым с берега рвалось стадо пестрых коров, отгоняемых пастухами, а потом — по живописному Приднепровью.

Солнце уже стояло совсем низко на телесно-розовом небе. Дядя Саша гнал вовсю. Жирные суслики как столбики сидели на дороге и проворно перебегали через шоссе с одного поля на другое. Отъевшиеся воробьи тяжело взлетали стаями из-под самого радиатора, неуклюже, бестолково трепетали крыльями, носясь перед машиной, и некоторые из них погибли, разбившись о ветровое стекло, испятнанное мотыльковой пылью. За сусликами и воробьями охотились кобчики. За кобчиками охотились какие-то еще более хищные и сильные птицы, может быть степные орлы, высоко в безоблачном, почти бесцветном, небе описывающие круги и вдруг как камень падающие вниз. Пролетел аист, неся в красном клюве змею.

А шоссе уносилось вдаль, и нагретый воздух казался на горизонте водой, разлитой по асфальту, и эта вода как бы волшебно испарялась по мере нашего приближения, отодвигалась и продолжала блестеть впереди. На обочине дороги стали попадаться яркий степной мак, лиловые шарики дикого чеснока. На каждой остановке Женя перебиралась через кювет, для того чтобы пополнить свой гербарий редкими экземплярами южных степных растений — душистой серебряной полынью, чабрецом и теми мягкими, мохнатыми колосообразными лиловыми цветами, которые здесь неправильно называются васильками, в то время как васильки носят название «волошки», — так что скоро в машине запахло прямо как в украинской хате.

Тень машины бесконечно растягивалась. Солнце село. На том месте, где после него в небе осталось пыльное клубничное зарево, вдоль всего западного горизонта, в золоте последних лучей вдруг показалась дымная, как бы сиреневая панорама Запорожья. Пока мы с ней поравнялись, уже настолько стемнело, что кое-где там задрожали звезды электрических фонарей. В последних отсветах зари проплыл весь объятый дымом из труб силуэт громадного индустриального центра. Розовым зеркалом блеснула излучина Днепра. Где-то там, совсем недалеко, был Днепрогэс. Впереди показался большой перекресток с треугольным цветником посередине. Это был крупный узел шоссейных дорог. Стрелки, повернутые в разные стороны, указывали направление на Кривой Рог, Никополь, Запорожье, Симферополь.

Как раз в это время со стороны Запорожья подошла колонна грузовиков и стала перед нами поворачивать на главную магистраль. Один за другим на бледно-сиреневом фоне вечернего неба двигались силуэты машин, нагруженных обсадными трубами, буровыми станками, барабанами тросов, дизельными движками, чемоданами, на которых сидели какие-то люди. Развевались волосы девушек, белели макинтоши. Это выезжала из Запорожья в район Мелитополя, на трассу будущего Южно-Украинского канала, очередная геологоразведочная группа, вероятно студенты-практиканты. Они пели хором, и стройные, молодые голоса летели над вечереющей степью.

Стоит гора высокая,
А пiд горою гай.
Зеленый гай, густесенький,
Неначе справдi рай.

А на последнем грузовике, сзади, свесив болтающиеся ноги через борт, сидели, обнявшись, накрытые одной палаткой, юноша и девушка и тихо о чем-то беседовали.

Мы почувствовали большое искушение повернуть направо, на Запорожье, и полюбоваться Днепрогэсом, до которого оставалось каких-нибудь десять километров. Но уже совсем стемнело, и мы, решив заехать в Запорожье на обратном пути, поехали прямо по симферопольской магистрали.

Над черной степью уже дрожала знакомая нам вечерняя звезда, и дядя Саша принужден был включить фары. Перед машиной снова заметались как бы раскаленные добела степные Мотыльки, но теперь их было гораздо больше, и скоро все ветровое стекло оказалось заляпанным их разбившимися тельцами.

Мы обогнали колонну геологов. Наши фары сначала ярко осветили девушку и юношу на последнем грузовике. Они все еще продолжали разговаривать, но теперь ее голова лежала у него на плече, и освещенное лицо казалось совсем белым, фарфоровым, и на нем дрожало выражение счастья, а он озабоченно хмурил черные густые брови, и на лацкане его пиджака ясно виднелся маленький голубь мира. Потом луч наших фар скользнул по всей колонне, выхватывая из темноты детали буровых станков, фигуры сидящих людей, дымок папирос, большие белые номера на бортах грузовиков. Хор молодых голосов, поющих старую украинскую песню, усилился, вырос, грянул, потом стал постепенно замирать позади нас в степи…

…Зеленый гай, густесенький,

Неначе справдi рай…

В бархатной тьме степной южной ночи за посадками акации блеснули фонари и неоновые вывески станции обслуживания Зеленый Гай, оказавшейся точной копией станции Мценск. Мы поужинали в ресторане, выспались в прохладных номерах, а когда поздно утром проснулись и вышли на сияющий асфальтом двор, то сразу почувствовали знойное дыхание настоящего юга. Сухой, почти раскаленный ветер гнул тонкие молодые деревца, шелестел их пыльной редкой листвой, с бумажным шорохом пробегал по кукурузе, по сохнущим цветникам. Явственно ощущалась близость безводных приазовских степей. Это могло показаться очень тоскливым, если бы совсем недалеко, почти рядом, не было Каховки, реки Молочной, Мелитополя, Васильевки, где уже начинало разворачиваться грандиозное строительство Южно-Украинского и Северо-Крымского каналов. Туда ежедневно прибывали советские люди со всех концов Союза. Они ехали на поездах, на пароходах по Днепру, летели на самолетах. Многие воспользовались магистралью Москва — Симферополь, ехали на пассажирских автобусах, на попутных грузовиках, на велосипедах, на таксомоторах. Станция Зеленый Гай находилась на бойком месте. Множество самых разнообразных машин стояло на заправочном дворе возле электрических колонок. В ожидании отправки будущие строители сидели со своими сундучками и чемоданами на лавочках возле гостиницы, пили чай и закусывали в ресторане, прогуливались по асфальтовым дорожкам между цветниками. Несколько совсем юных пареньков, видимо только что окончивших ремесленное училище, собрались в кружок посреди заправочного двора. Среди них я увидел и наших ребят. В центре кружка парнишка лет шестнадцати в летней канареечной рубашке с короткими рукавами, с гладко зачесанными назад блестящими каштановыми волосами, присев на корточки, резкими, отчетливыми движениями проводил по асфальту мелом какие-то линии. Проведет линию, выпрямится, что-то скажет и опять проведет линию. Мне показалось, что они играют в какую-то неизвестную мне игру. Я подошел ближе. Он наклонился, быстро и очень ровно провел линию, выпрямился — солнце блеснуло в его зеркальной прическе — и сказал:

— Так?

— Так, — ответили хором ребята.

— Отсюда он пойдет вот сюда, прямо на Джанкой, — продолжал парнишка в канареечной рубахе и вдохновенно провел новую линию.

— А как же Сиваши, Гнилое море? — спросила Женя.

— Молчи, не мешай человеку объяснять, — нетерпеливо сказал Павлик. — Тебя не спрашивают.

— Нет, почему же, — серьезно ответил парнишка. — Пускай спрашивает, если не понимает. Через Сиваши он пройдет по трубам. Понятно?

— Такие большие трубы? — с сомнением сказала Женя.

— Чего ж тут особенного? пожал плечами парнишка. — Ты сама, девочка, откуда? Из какого города?

— Из Москвы, — гордо ответила Женя.

— Раз из Москвы, так чего ж ты удивляешься? Небось под Москвой-рекой на метро ездила? Там оно проложено по такой трубе, состоящей из тюбингов. Так и здесь. Только по этой трубе пойдет не поезд, а вода. Понятно?

— Теперь понятно, — сказала Женя, обидчиво поджав губы.— Точно я маленькая.

— Маленькая не маленькая, а знать не мешает, — наставительно заметил парнишка и снова провел черту. — А отсюда каждую секунду пойдет шестьсот пятьдесят кубометров воды на поля. Во! — сказал он, выпрямляясь, и солнце опять отразилось в его зеркально зачесанной, гордой голове с прямым, упрямым носом.

— Что за дискуссия здесь происходит? — спросил я, рассматривая нарисованную на асфальте карту Южной Украины и Крыма, пересеченную резкими прямыми линиями.

— Да вот, объясняю ребятам схему наших каналов, — сказал парнишка, бросил мел и вытер руки о штаны.

— А вы кто… гидролог?

— Нет, зачем! — добродушно улыбнулся он. — Мы тут разные. Лично я плотник, а другие из нашей группы которые маляры, которые штукатуры, а, например, Зинка у нас— альфрейщица. Где ты, покажись.

— Я здесь, — сказала молоденькая альфрейщица, высовывая из толпы носик, усыпанный золотистыми веснушечками, и, подумав, прибавила: — Мы в этом году кончили на «отлично» ремесленное училище, подали коллективно заявление на великую стройку коммунизма, получили ответ заказным письмом, что можно, и вот едем на попутных машинах, — и опять скрылась в толпе.

— Думаем закрепиться до конца строительства, — сказал высокий молодой человек в лиловой футболке и тапочках.— Тут и жизнь будем строить, может быть, и стариков выпишем.

— Эй! Которые на реку Молочную? — закричал шофер грузовика, отъехавшего от колонки. — По коням!

Молодые плотники, маляры, штукатуры и альфрейщица Зинка схватили свои сундучки и чемоданы и, становясь на колеса, полезли в грузовик. Через минуту они уже катили мимо станции на юг.

Бассейн против подъезда гостиницы был полон, и пассажиры двух маршрутных автобусов, только что прибывших из Ялты, черные, белозубые и белоглазые, еще не успевшие отвыкнуть от ежедневного утреннего купания в море, брызгали друг в друга бриллиантовой водой.

Пока дядя Саша на заправочном дворе готовил машину к последнему перегону, приехало и уехало множество машин, в том числе ленинградских такси, совершающих спортивный Пробег Ленинград — Симферополь, «Победа» двух украинских академиков, следующих на трассу канала, и черный таксомоторчик «Москвич» из Запорожья, который возил двух местных хозяек в Мелитополь на базар за фруктами. От них мы узнали, что в этой фруктовой Мекке уже появились первые абрикосы, хотя еще мелкие, как черешня, но уже сладкие, как мед, три рубля кило, а неслыханная розовая, красная и белая черешня, крупная, как мелкий абрикос, продается прямо-таки ведрами, почти задаром.

Павлик явился с заправочного двора в таком виде, который не вызывал никаких сомнений, что ребенок помогал дяде Саше вытирать мотор, но так как Каховский гидроузел еще не был построен, то вряд ли удалось бы привести мальчика в порядок с помощью местных водных ресурсов, и решили отмывать уже непосредственно в Черном море.

Мы сердечно простились с приветливой дежурной и девушками из ресторана в таких же коротеньких плиссированных юбках, как и в Мценске. Стало быть, оказалось, что это не какая-то оригинальная мценская мода, а стиль всех буфетов трассы. В остальном же девушки Зеленого Гая коренным образом отличались от мценских задумчивых блондинок в тургеневском вкусе: они были все как одна по-южному черные, с розочкой в волосах, настоящие Кармен.

На станции Зеленый Гай был свой радиоузел, помещающийся в башне. Когда мы выезжали из ворот, возле репродуктора уже толпился народ и слышался голос диктора, который громко разносился по степи:

— …Широко развернулись изыскательские и исследовательские работы по определению вариантов трассы Южно-Украинского канала и створов плотины на реке Молочной, проведены топографическая съемка на площади тысяча сто квадратных километров, инженерно-геологическая съемка от озера имени Ленина, расположенного у Днепровской плотины, до города Мелитополя. Объем разведывательных работ с помощью бурения превышает тридцать тысяч погонных метров… Самоотверженно работают и строители новой железной дороги.

Дорога до Мелитополя неслась среди ровных полей и фруктовых садов. Каждое поле было окружено низкорослыми посадками. Желтые прямоугольники в светло-зеленых рамах белой акации придавали местности своеобразный характер, который усиливали степные колодцы — деревянные сооружения, состоящие из очень широких ворот, посередине которых на вертикальной оси установлен дощатый барабан с дышлом. Вращая его вручную или при помощи лошади, можно из очень глубокой скважины извлечь на веревке ведро солоноватой воды. Здесь все время дул суховей, и трудно себе было представить лучшее место для пускания бумажного змея с трещоткой.

Фруктовые сады занимали решительно ничем не отгороженные степные участки, каждый гектаров в десять, двадцать, а может, и больше, где в шахматном порядке стояли яблони, груши, абрикосы, сливы. Вертикальные и диагональные по отношению к линии шоссе ряды выбеленных стволов стройно уходили в перспективу и мелькали, плавно вращаясь вокруг невидимой оси, как бы спрятанной где-то за плоским горизонтом. Иногда за деревьями появлялся шалаш из новой соломы.

Черешня уже поспела. Ветви гнулись под тяжестью почти черных, блестящих на солнце ягод, висящих снизу во всю длину ветки грузными кисточками.

Все это было давно известно и хорошо мне знакомо. Но мы увидели и нечто новое: питомники, в которых выращивались саженцы для озеленения поселков строителей трассы каналов — карликовые леса, где среди жаркой степи трепетали на ветру слабые прутики будущих пирамидальных тополей, белых акаций, дубов, шелковицы. Среди них, как добрые великаны, ходили с лейками и мотыгами мелитопольские комсомольцы, защищая свои будущие парки и скверы от гибельного дыхания суховея.

Мы обогнали несколько передвижных электростанций, колонну грузовиков с буровыми станками. Потом нас обогнал семиместный красавец с украинскими академиками в серых габардиновых макинтошах и черных шелковых ермолках. Из окна машины высовывался кончик большого рулона синей кальки. Потом мы увидели среди голой степи строительство целого городка: ярко желтел на солнце свежий тес, крутились барабаны бетономешалок, могучая рука передвижного крана переносила по воздуху целый штабель пустых оконных рам, визжала электрическая пила, на стропилах копошились фигурки кровельщиков, и у въезда в «город» на громадном листе фанеры было написано известью «Укрводстрой».

Город Мелитополь начался очень длинной улицей, обсаженной старыми деревьями все той же белой акации. Однако улица эта была так широка, что тень деревьев не могла покрыть ее всю, и середина улицы жарко горела на солнце, и это особенно подчеркивало степной, южный характер города. В виноградно-зеленой сквозной тени акаций мимо палисадников шли с мешками и большими корзинами местные хозяйки и приезжие. Мы спросили, где рынок, но не получили ответа. На нас смотрели как глухонемые. Тогда я догадался, что надо спрашивать не рынок, а базар. Это слово тотчас заставило Сезам отвориться, и мы свернули на вторую улицу направо. Мягко покачиваясь на ухабах, покрытых подушками горячей пыли, машина проковыляла с полкилометра и остановилась у входа на базар. Это был, как мы узнали на обратном пути, не главный городской рынок, а привокзальный, что оказалось даже лучше. Именно здесь пассажиры целыми корзинами закупают знаменитые мелитопольские фрукты и набивают ими свои фибровые чемоданы.

Фруктовый сезон только что начался. Первые абрикосы, мелкие и не вполне зрелые, хотя и были дешевы, но для еды не вполне годились, и их пока брали лишь на варенье. Зато черешня превзошла все мыслимое в этом роде. Ее было так много, что мы почувствовали головокружение. Мы бегали вдоль базарных столов с громадными круглыми корзинами или просто так, без всяких корзин, заваленных грудами черешни и листьями самых разнообразных сортов, от лаково-черной до желтой, как бледный янтарь, но одинаково спелой и действительно крупной, как мелкие абрикосы.

Прелесть мелитопольского базара, между прочим, заключалась в том, что разрешалось сколько угодно пробовать. Наши ребята довольно широко воспользовались этой южной базарной традицией. Но невозмутимые мелитопольские торговки и бровью не вели. Сложив могучие руки на груди, они равнодушно смотрели на безоблачное, пыльное небо своими красивыми глазами, такими же крупными, лаково-черными, как черешня, которую они продавали, в каждой ягоде которой отражался базар.

Наконец мы купили шесть килограммов неслыханной розовой черешни, заполнив ею кошелку, освободившуюся от московских запасов, и все соломенные шляпы. Мы так навалились на розовую черешню, что даже не заметили, как выехали из Мелитополя, и от города осталось лишь мимолетное впечатление чего-то тенистого, южного, с белыми каменными домиками, бульваром в центре и громадным экскаватором, застрявшим на переезде. То и дело мы выплевывали в окна крупные, как картечь, косточки и вытирали платками липкие рты и щеки. Впоследствии дядя Саша, со свойственной ему педантичностью, подсчитал по спидометру, что шести килограммов розовой черешни хватило нам ровно на шесть километров, так сказать шесть килограммо-километров. Из этого можно было заключить, что если бы мы всю дорогу ехали не на бензине, а на розовой черешне, то давно бы уже, несмотря на ее крайнюю дешевизну, вылетели в трубу.

Часа полтора мы катили среди еще более ровных, совсем плоских полей, отчасти уже убранных и уставленных длинными скирдами новой соломы. В одном месте мы промчались мимо еще одного строящегося городка, в другом сблизились с железнодорожной насыпью, совсем низкой, почти в уровень поля. Она была обсажена все тем же кустарником белой акации, и по ней рядом с нами долго шел длинный товарный поезд с какими-то громоздкими машинами, гусеничными тягачами «ХТЗ», автомобилями и ящиками с надписью: «Стройкам коммунизма». Мелькнула одинокая железнодорожная станция, десятки грузовиков возле нее, семафор, кирпичная водокачка, товарные вагоны на путях, бегающий маневренный паровичок. Все время на пустынном горизонте в разных местах появлялись и прятались в хлебах элеваторы. Это были знакомые мне места старых прославленных колхозов-миллионеров — Акимовка, Ново-Алексеевка. Показались буровые вышки геологической разведки, палатки, барака, дымки кухонь…

Но вот поля мало-помалу кончились, незаметно перешли в бурую, выжженную степь. Солнце уже не просто пекло, а жгло сильно и беспощадно, будто жалило. На полотно шоссе больно было смотреть. Пришлось спустить дымчатый целлулоидный щиток. Еще хорошо, что машина была с брезентовым верхом, который не так сильно нагревался, как стальная крыша «лимузина». Через шоссе продолжали перебегать суслики, но это уже были не такие' жирные, ленивые животные, как вчера, а рыжие, поджарые, степные. Вокруг не было ни единого деревца, только телеграфные столбы, при виде которых становилось как будто еще жарче. Мы проехали мимо голой железнодорожной платформы с длинным рядом белых, немного пожелтевших от зноя изотермических вагонов).