— Понимаете, у этого северного колхоза большие перспективы. Года два назад подняли двадцать четыре гектара целины, а в этом году уже сто семьдесят три. Здорово? Мясо, молоко, добыча пушнины — просто скачок и, главное, снабжают они опять же нас, горняков. А дороги ист. Если ее построить, это ускорит не только развитие колхоза, но и расширит участок «Мылга» Эльгенского совхоза… А прииски и в ус не дуют, приходится ездить…
Чувствовалось, что Костя Феропонтов увлечен своей миссией. Мне понравились его глаза. Окруженные ободками очков, они молчаливо поощряли или не соглашались. Костя умел слушать не перебивая, но, когда начинал говорить, уже не мог остановиться: ему нужно было «разрядиться до последнего патрона», как это он сам объяснил впоследствии.
Мы вскипятили чай, лили из жестяных кружек, обжигающих губы. Костя Феропонтов сообщил об интереснейшем событии, в котором, по его мнению, и мы с Володей должны принять участие. Десятого августа, в воскресенье, на озере Джека Лондона состоится встреча комсомольцев двух поколений.
— Джека Лондона?
— Ну, да! Геологи, они фантазеры-романтики, еще и не такие названия сочиняли…
Вдруг Костя воскликнул:
— Идея! — И, торопливо разъяснив суть дела, с ходу дал мне общественную нагрузку.
— Понимаете, как здорово! Комсомольцы тридцатых годов расскажут нашей молодежи, как они завоевывали этот край, как им было трудно, но почти никто из них не унывал… Памятник Татьяне Маландиной видели? Героический труд нашей молодежи видели? Так вот, вы должны написать песню. Это вам комсомольское поручение…
— А композитор где? — резонно заметил Володя.
— Это неважно, — убеждал Костя. — Можно на какой-нибудь популярный мотив, например «По долинам и по взгорьям» или на «Подмосковные вечера», но главное, чтобы песня была колымская, наша.
— Словом, на тему дня, — уточнил Володя. — Запросто! Три—четыре!
— Не на тему дня, а на материале дня. И тебе, Володя, как демобилизованному моряку и фотолюбителю, очень важно присутствовать на такой встрече, — говорил Костя Феропонтов. — Нам такие ребята, как ты, нужны. Я уверен, что, прослушав старых комсомольцев и тех ребят, что по призыву партии и комсомола приехали к нам на постоянное жительство, ты и сам захочешь остаться в нашем районе. Будешь водить «Татру» с тремя прицепами и станешь активным фотокорреспондентом районной газеты и «Магаданского комсомольца». Я тебе, если хочешь, помогу устроиться на САРЗе. Идет?
Володя двусмысленно молчал, и я понял, что после Петра Флегонтовича с его приглашениями Костя Феропонтов для меня не менее опасный человек. Я вовсе не собирался так быстро распрощаться с Володей. На душе стало еще тревожнее, когда силу убеждения Кости я испытал на себе: он уговорил меня, и я дал слово написать песню. Пожалуй, и Володя поддастся на удочку, заброшенную Костей в зыбкую морскую душу моего спутника… Туман в горах сгущался…
Мы вытащили из машины надувные матрацы, одеяла, мой кожух и Володин бушлат, плащи и спинку от заднего сиденья, наломали кустов и стали сооружать ночлег. Надувную лодку приспособили в качестве подушки, а имевшиеся у нас две маленькие подушечки положили себе под бока. Удобно устроившись у костра, мы накрылись втроем одним одеялом и утихомирились. Нам было даже жарко: на одеяло были брошены всяческие шерстяные, байковые, кожаные и брезентовые вещи. Кроме того, мы еще согревали друг друга спинами.
Утром, чуть свет, Володя стал меня тормошить.
— Вы не замерзли? Голова у вас совершенно седая.
Я с неохотой поднялся, подошел к машине и посмотрел в зеркальце. Действительно поседел. Иней сделал свое дело. Я увидел себя в старости.
Облака были совсем рядом, на сопке. До них можно было дойти и потрогать рукой. Мы наскоро сделали зарядку и стали разогревать машину.
Костя Феропонтов возился с мотоциклом. Ему надо было ехать в Утинку. Сначала ИЖ зарычал, как зверь, потом инструктор Ягоднинского райкома комсомола сбросил газ и весело нам прокричал:
— Встретимся на прииске Горького! Чтобы песня была, как часы. А ты, Володя, подумай насчет САРЗа…
И он ринулся в облака, а мы прежде чем тронуться в путь — вниз по пружине Утинского перевала — еще долго укладывались, рассовывали «мягкую утварь».
В Спорном мы позавтракали в трассовской столовой, и Володя неожиданно изрек:
— Чем дальше, тем вкуснее!
При этом он подтянул резинку на лыжных штанах и сказал что-то нелестное относительно сухого картофеля.
— Скорей бы уж строили дорогу в «Красный богатырь» и разворачивали выдающиеся перспективы этого колхоза… Ну, три—четыре, айда в Дебин…
Дебинское происшествие
Дымится Маймаджинский горный гребень,
Висит тайга зеленой бахромой…
И, наконец, мы приезжаем в Дебин,
в поселок над прижимной Колымой.
… Мне вспомнилось: в дорогу провожали.
— Смотри, ты едешь в незнакомый край,
И если что… скандал там… и так далее,
Не ввязывайся, лучше не влезай…
— Но если человека оскорбили?
И если бьют кого-нибудь при мне?
— Вот именно… другие, скажем, били,
А выйдет так, что по твоей вине.
— Но как же так не вмешиваться даже,
Когда, к примеру, видишь: это плут!
— Как знаешь, только помни, на тебя же
Письмо в Союз писателей пришлют.
— Письмо? Да ерунда! Какого черта!
Я объясню — клевещут на меня.
— Но раз письмо — уже виновен в чем-то:
Ведь не бывает дыма без огня.
И вот сегодня, в Дебине…
Как видно,
Недаром беспокоится народ,
Когда из бочки рыжее повидло
Буфетчица дощечкою берет.
Берет и говорит:
— Осталось мало,
Да погодите… завтра привезут…
Но очередь ее не понимала,
И кто был прав — не разберешься тут.
И вот смотрю я:
у буфетной стойки
Один толкает женщин, матерясь.
И я себе не говорю: «Не стоит»,
А говорю: «Вмешаться — самый раз».
Когда, ругаясь, шарил он по спинам,
Сказал я:
— Осторожней, гражданин!
Но клин не даром вышибают клином,
Поскольку слов не понимает клин.
Стараюсь говорить возможно строже,
Потом плеча его
касаюсь чуть. Он на меня.
И вижу я по роже,
Что норовит в азарте отпихнуть.
Но на него всей чайной, тараторя,
Как «зашумели», не жалея сил…
На радость мне,
а может быть, на горе,
Он кулаки пустые уносил.
Я видел, люди благодарны были,
И радость в том, что женщина одна
Сказала мне:
— Спасибо, подсобили,
А то ведь вон как действует шпана…
Да, действует…
Нас шины поразили…
Проколоты…
Как видно, не вернешь.
И только стало ясно: по резине
Недавно прогулялся свежий нож.
Меня ругают:
— Глупо… Вот так случай!
Зачем влезал?
Ни сердцу, ни уму…
И сам себе я говорю:
«Послушай,
Не надо, в самом деле ни к чему…»
Но тут же совесть обжигает жалом:
Как можно даже в мыслях быть таким?!
Нет, мы должны
не поступаться в малом,
А там и в крупном деле не сдадим.
Покой не обретают равнодушьем,
И если видишь —
льется через край,
Срывают график или дело душат, —
Беги навстречу,
думай, помогай!
И вот тогда ты будешь сам уверен:
Чтоб ни стряслось нечаянно в судьбе,
Лишь ты замыслишь
постучаться в двери,
Как люди сами постучат к тебе.
Не посчитают делом неудобным
Найти тебя, все честно разобрав,
Помогут,
успокоят словом добрым
И отвоюют, если только прав.
А те, кто скажут:
— Наша хата с краю…
Мы ни при чем…
Не надо и нельзя… —
Не только мне и вам, я полагаю,
Самим себе
враги, а не друзья.
… А утром мы над окатами потеем,
Нам принесли парное молоко,
Резиной пахло и горячим клеем,
Дышалось по-июльски глубоко.
Мне было хорошо за руль усесться
И под шуршанье пострадавших шин
Вдруг ощутить, как засветилось сердце
Каким-то чувством строгим и большим.
| ← Предыдущая страница | оглавление | Следующая страница → |
